Вдвоём они оттащили женщину к стене, уложили прямо на пол. Отец подложил ей под голову сверток — её свёрток, он выпал у женщины из рук, когда она упала. Мать, которая всё это время не отходила от них ни на шаг, принялась легонько похлопывать женщину по щекам, пытаясь привести в чувство.
— Да брось, Любаш, сама очнётся, — за напускной суровостью и безразличием в голосе отца слышалась и жалость к этой женщине, и горькая нежность к своей собственной жене, растерянной и подавленной всем происходящим.
— За что они с ней так? Она же ребёнка недавно потеряла, мало ей горя от этих, — шептала мать.
— Это жизнь, Люба, не начинай…
Женщина пришла в себя действительно через несколько минут, как и говорил охранник. К тому времени лифт уже уехал, а те, кого привезли вместе с ними, успели разойтись — вернее направились в центр этажа, где горел свет и откуда доносились голоса.
Этаж, пустой и гулкий, был совсем не похож на их жилой уровень. Коридоры здесь были намного шире, чем у них, и за счёт этого, а также за счёт полностью застеклённых помещений, которые занимали большую часть этажа, этот уровень просматривался почти насквозь. Кир заметил, что вход на лестницы по обе стороны лифта был перекрыт — намертво заделан плотными пластмассовыми щитами, а прямо за шахтой лифта, где на обычных этажах начинались жилые отсеки, опять шли ряды таких же помещений, как и те, что располагались по центру. Темнота и полумрак, глядящие из пустых стеклянных глазниц, пугали и вгоняли в дрожь. Кир знал, что где-то там, в конце длинных, звенящих пустотой коридоров были окна наружной стены Башни, но света от этих окон было немного. Впрочем, как и везде внизу.
— Пап, а здесь что? — тихо спросил он отца.
— Это школа, — отец оглянулся, посмотрел долгим взглядом в тёмную глубину, лениво и равнодушно дышащую у них за спиной.
— Школа? В смысле?
— До Закона не было никакого интерната, это его уж после организовали. А раньше были просто школы. По одной на несколько десятков этажей. В этой я учился. И мама твоя. Странно, я уж думал, отсюда всё растащили, а оно вон как… Ну, раз власти здесь не убирают ничего, видимо, надеются однажды всё вернуть, как было.
Сзади тихонько всхлипнула очнувшаяся женщина. Кир с отцом обернулись: она уже стояла на ногах, слегка покачиваясь, и, казалось, она вот-вот упадёт, если бы не мать. Мать Кира поддерживала женщину одной рукой, а другой ласково поглаживала ту по плечу.
— Ну же, Марина, — приговаривала она. — Уж соберись, соберись, пожалуйста. Нечего расклеиваться.
— Давайте-ка, обопритесь об меня, — отец подошёл к женщине. — И пойдём потихоньку. А ты, — он кивнул Киру. — Вещи все возьми. И наши, и Маринины. Чего застыл истуканом?
В голосе отца послышались прежние недовольные нотки.
Глава 9
Глава 9. Борис
Когда-то здесь был сад.
Великолепный сад: причудливое сочетание цветов и камней. Нежно-сиреневые островки лаванды, разбавленные белоснежными звёздами эдельвейсов, и золотые гроздья барбариса в обрамлении изумрудных листьев; голубые лужицы незабудок и лохматые разноцветные астры; ощетинившийся колючками можжевельник и плотный, пряный ковёр тимьяна с вкраплениями пушистой серебряной полыни — и среди всего этого пёстрого разнотравья щедрой пригоршней разбросаны массивные валуны, серые камни, безмолвные свидетели коротких людских жизней. Серпантины дорожек, извилистые и петляющие. Журчащие ручьи, спотыкающиеся о камни и проливающиеся мини-водопадами. Круглые блюдца озёр с неземными кувшинками-нимфеями… Да, это был прекрасный сад. Сад, который умер вместе со своим садовником.
Сегодня от сада остались лишь камни да чахлый пыльный кустарник, остервенело, словно человек, цепляющийся за жизнь. И ещё — то тут, то там — ржавые остовы труб, по которым некогда подводилась живительная влага.
Борис опустился на один из валунов. Не то чтобы он чувствовал себя уставшим, но это место — уже не живое, но ещё и не мёртвое — требовало особого настроя и созерцания. А разве можно созерцать на бегу? Губы Бориса сами собой растянулись в грустной улыбке.
С тем, что осталось от сада, так и не решили, что делать. Воду давно перекрыли, а сам участок обнесли — отгородили от всего мира уродливыми пластиковыми щитами. Люди, гуляющие в парковой зоне, натыкаясь на безликий серый забор, спешили его обойти, уйти подальше, словно уныние и тлен могло коснуться и их, окутать, забрать, унести с собой. Что ж… отчасти Борис понимал их, хотя сам и не разделял такого иррационального страха. Напротив, само место ему нравилось. Нравилось даже больше, чем во времена его юности, когда здесь царило буйство красок, и кипела жизнь. Сегодня умирающий сад был едва ли не единственным уголком, где можно было уединиться, а в их муравейнике это дорогого стоило.