Едва я мысленно произношу это, как меня вдруг осеняет: вот он! Вот тот человек, который может стать моим союзником. Он грек и тоже чужой среди македонской аристократии. Они его втайне презирают, и именно этот факт приведет его к гибели. На этом можно сыграть!
Как претворить этот замысел в жизнь, я пока не знаю и лихорадочно ищу тему для продолжения разговора. Как назло, в голове полный затык, хорошо хоть Эвмен никуда не торопится.
По-прежнему держа на губах радушную улыбку, он вновь обратился ко мне:
— Что ты делаешь здесь, Геракл⁈ В этой части сада обычно никого не бывает в такой час.
Он еще не закончил, а меня неожиданно осенила идея, как заручиться помощью этого человека.
Изобразив максимально серьезное лицо, я встречаю взгляд его голубых глаз:
— Я искал тебя, Эвмен!
Глава 4
Город Вавилон, начало июня 323 года до н.э.
На вытянутом аристократическом лице грека появилось удивление, чуть прикрытое снисходительностью взрослого к ребенку.
— Меня? Зачем же, интересно?
Тут я напрягся.
«Главное, не переборщить! — мысленно убеждаю я самого себя. — Не забывай, он видит перед собой десятилетнего ребенка!»
Выдержав паузу, начинаю говорить:
— Вчера ночью ко мне приходил мой покойный отец! Вернее, его неупокоившийся дух! — Чуть прикрываю глаза и добавляю в голос торжественности. — Он сказал мне, что не может спокойно уйти в царство Аида, потому как незавершенные дела держат его на земле. Он видит, как в ближайшем будущем разрушится все, что он создал, к чему стремился и ради чего сражался. Его держава падет, и не от вражеских рук, а от деяний его ближайших друзей. Оставив наш бренный мир, он увидел души своих ближайших друзей и ужаснулся их черноте!
С удовлетворением отмечаю, как после последней фразы с лица Эвмена исчезла снисходительная улыбочка. Он прекрасно понимает, о чем я говорю, и то, что эти слова произносит ребенок, лишь добавляет им достоверности.
В его понимании, десятилетний пацан не может разбираться в политике, честолюбии и лицемерии взрослых. Не может ничего знать о той грязной пене из жадности и жажды власти, что поднялась в соратниках Александра после его смерти. Значит, кто-то вложил в его уста эти слова. Кто⁈ Действительно, призрак или кто-то более приземленный и материальный?
Я вижу, как этот вопрос загорелся в глубине глаз грека. Глава канцелярии двух царей не может быть наивным, и, первым делом, он ищет подвох в моих словах. Он быстро перебирает всех, кто мог бы подсказать мне такое, и остается в недоумении. Ведь выбор небогат: всего лишь Мемнон или Барсина! Зачем им это⁈ Они слишком ничтожны, чтобы вести самостоятельную игру!
Эвмен не таится от ребенка, и за несколько мгновений паузы я читаю на его лице всю эту гамму чувств.
«Отлично! — мысленно отмечаю растерянность грека. — Пора внести немного мистической таинственности!»
Изобразив на лице полную отрешенность, я закатываю глаза и добавляю в свой детский голос чутка грудной хрипотцы.
— Эвмен, друг мой! Из всей толпы лживых и вероломных людей, называющих себя моими друзьями, только ты оказался настоящим…! — Как могу, изображаю проникновение в себя инородной силы, а в голос вкладываю нотку патетического разочарования. — Ты, единственный мой верный друг! Как жаль, что осознал я это слишком поздно и уже не могу наградить тебя за преданность и воздать коварству по заслугам. Я не могу наказать моих лживых друзей за предательство, но оценить чистоту и преданность твоей души, Эвмен, у меня еще есть силы!
Читаю полное смятение на лице грека и решаю, что пора заканчивать.
— Возможно, ты еще не понимаешь, о чем я, — добавляю нотку возвышенной отрешенности, — не видишь всей картины предательства, но вскоре поймешь! Очень скоро мои бывшие друзья начнут разворовывать плоды моих усилий, растаскивать по частям созданную мной державу. Ты в числе немногих встанешь у них на пути и погибнешь, а я не хочу этого! Я покажу тебе путь к спасению и победе! Держись моего сына, он покажет…
Тут я картинно изображаю обморок и падаю на землю.
«Все разжевывать нельзя, — проносится у меня в голове, — будет выглядеть слишком подозрительно! Эвмен умен, а слишком болтливый призрак попахивает театральщиной!»
Лежу на земле, пока меня тормошат жесткие пальцы. Слышу встревоженный голос грека:
— Эй, ты как, парень⁈
И лишь когда по щеке прилетает увесистая затрещина, резко распахиваю глаза, а мой невидящий взгляд застывает на лице Эвмена.