Мы подходим все ближе, и лишь несколько человек из собравшихся, повернувшись к нам, приветственно кивают. Толстяк шепотом отмечает каждый такой жест, и в его шевелении губ я разбираю:
— Птолемей, Эвмен — да! Мелеагр, Селевк, Аттал, Антигон — нет!
С последним именем прослеживаю взгляд своего спутника и упираюсь в суровое лицо с повязкой, закрывающей один глаз.
В этот момент одноглазый повернулся в мою сторону, и его взгляд прошелся по мне как по пустому месту. Нет, скорее, он глянул на меня как на муху, насекомое, которое он прихлопнет, не задумываясь, стоит мне лишь задеть его слух своим писком.
Теперь я смотрю на всех остальных собравшихся здесь мужчин, и у меня пропадает всякое сомнение в том, где я нахожусь. В глазах каждого из них я нахожу убедительное доказательство того, что передо мной не актеры, что все эти люди вообще не имеют ничего общего с двадцать первым веком.
Я даже не знаю, как это объяснить, но с первого взгляда видно, что это совсем другие люди, слепленные из совсем другого теста. В глубине их глаз я нахожу такое абсолютное равнодушие к чужой жизни, что аж дрожь пробирает. Нет, это не маньяки и не убийцы; эти мужчины чтят закон, право и всё такое прочее, но любому из них раскроить череп или вспороть живот другому человеку так же легко, как плюнуть.
Эта привычка убивать, это равнодушие к чужим страданиям и смерти читается в каждом их взгляде, жесте, повороте головы… Это настолько очевидно и убедительно, что мне становится не по себе. В этот миг я по-настоящему начинаю понимать своих спутников: эту перепуганную женщину, этого задыхающегося от страха толстяка.
Здесь, в этом страшном мире, куда я так неожиданно попал, жизнь человека не стоит и ломаного гроша, и понимание этого каждым из ныне живущих впитывается с молоком матери.
Это понимание, как и одномоментное осознание того безумия, в которое я угодил, на миг вгоняет меня в ступор, но тут же отпускает. Многолетняя привычка не впадать в панику в сложных ситуациях берет свое.
«Как бы там ни было, — решаю для себя четко и бесповоротно, — каким бы безумием мне это ни казалось, но если существует хоть малейшая вероятность того, что я каким-то образом угодил в 323 год до нашей эры, то надо руководствоваться только этим резоном и никаким больше! Потому что если это действительно так, то любая ошибка, любое необдуманно сказанное слово может стоить мне жизни!»
Тут я не перебарщиваю, а рассуждаю согласно главному морскому правилу, которое гласит: всегда считай себя ближе к опасности! А в том, что 323 год до нашей эры уже сам по себе несет угрозу и опасность, сомневаться не приходится; достаточно лишь пройтись взглядом по жестким лицам людей, собравшихся в этом зале.
Решив так, я тут же задаю себе краеугольный вопрос:
«Что же мне тогда делать?»
Прямого ответа у меня нет, но зато в памяти всплывает недавно почерпнутый факт: внебрачный сын Александра от наложницы Барсины по имени Геракл был убит вместе с матерью лишь в 309 году до нашей эры.
«Значит, — определяю для себя линию поведения, — у меня в запасе есть еще четырнадцать лет, и суетиться не стоит. Надо постараться не высовываться и вести себя так, как вел бы настоящий десятилетний ребенок».
Тут я понимаю, что плохо представляю себе поведение ребенка. Мои собственные дети давно уже взрослые, да и были они детьми из совсем другого времени.
«Как ведут себя нынешние дети?» — на этот вопрос, понятно, ответа у меня нет, но есть общее представление о том, что в этом времени думать о правах ребенка никому и в голову не приходило.
«Однозначно, надо проявлять сдержанность и покорность. Больше внимать и поменьше говорить, — тут я иронично улыбнулся, — и, конечно же, слушаться 'любимую мамочку»!
В этот момент голос жреца возвысился от заунывного завывания почти до крика и оторвал меня от размышлений. Этот вопль вдруг акцентировал меня на том, что я слышу совсем не русскую речь и, как ни странно, всё понимаю.
«Еще бы они говорили на русском! Сдурел? Конечно, они говорят на греческом! Вернее, на македонском диалекте греческого», — подсказывает мне часть моего нового подсознания.
И только сейчас я по-настоящему осознаю тот факт, что понимаю этот древний, давно умерший язык как родной. Это удивительно, но я уже устал удивляться! В сравнении со всем остальным эта способность как бы уже и не чудо вовсе, а так… вполне объяснимое явление. Просто часть памяти того десятилетнего мальчика, в которого я превратился, сохранилась в моем сознании.
Подняв глаза, вижу, как четыре раба подняли лежащее на алтаре тело и опустили его в серебряную ванну. Отсюда мне не виден раствор, в который положили тело Великого Александра, но из просмотренной серии фильмов я знаю, что там — мед. В меду, как считали древние, тело не разлагается и его можно хранить достаточно долго.