— О, это очень легко сделать, мой господин. Все говорят, что на турнир, который вы устраиваете, в Севилью приезжает великий магистр ордена Святого Иакова. Его покои расширяют за счет моих покоев, украшают драгоценнейшими гобеленами и самой красивой мебелью, которую сносят из всех комнат дворца.
— Он мой брат, — ответил дон Педро. Потом прибавил с интонацией, смысл которой был понятен лишь ему: — Возлюбленный брат мой.
— Ваш брат? — удивилась она. — Я-то думала, что ваш брат — Энрике де Трастамаре.
— Правильно, сеньора, ведь оба они — сыновья моего отца, короля дона Альфонса.
— Поэтому вы обращаетесь с великим магистром по-королевски. Я понимаю, ведь он почти имеет право на подобную честь, поскольку его любит королева.
— Я не понимаю вас, — сказал дон Педро, невольно побледнев, хотя ничто, кроме этой невольной бледности, не показывало, что Мария нанесла ему удар в самое сердце.
— Ах, дон Педро, дон Педро! — вздохнула Мария Падилья. — Вы или совсем слепы, или слишком мудры.
Король промолчал; он лишь демонстративно повернулся в сторону Востока.
— Ну и что вы там видите? — спросила неугомонная испанка. — Уж не своего ли возлюбленного брата?
— Нет, сеньора, — ответил дон Педро. — Смотрю, нельзя ли с дворцовой террасы, где мы с вами находимся, разглядеть башни Медины-Сидонии.
— О да, мне прекрасно известно, что вы скажете то, что говорите всегда: неверная королева в заточении, — возразила Мария Падилья. — А как же объяснить, что вы, кого называют Справедливым, наказываете одну, оставляя безнаказанным другого? Почему же королева находится в заточении, а ее сообщника осыпают почестями?
— Чем же, сеньора, вам так не угодил мой брат дон Фадрике? — спросил дон Педро.
— Если бы вы любили меня, то не спрашивали бы, чем он мне не угодил, а давно отомстили бы за меня. Чем не угодил? Тем, что преследовал меня, нет, не своей ненавистью — ненависть это пустяки, она делает человеку честь, — а своим презрением. И вам надлежало бы наказывать всякого, кто презирает женщину, которую вы, правда, не любите, но которую допустили до своего ложа, и она подарила вам сыновей.
Король молчал; невозможно было ничего разгадать под железным покровом этой непроницаемой души.
— О, как прекрасно украшать себя добродетелями, которых у тебя нет, — презрительно продолжала Мария Падилья. — Хитрым женщинам очень легко скрывать свои постыдные страсти за робкими взглядами, прикрывать свой позор тем предрассудком, будто, в отличие от испанок, галльские девушки холодны и бесчувственны.
Дон Педро продолжал хранить молчание.
— Ах, Педро, Педро, я думаю, вы поступили бы правильно, прислушавшись к голосу собственного народа, — не унималась любовница, раздраженная тем, что ее сарказмы не задевали невозмутимого суверена. — Послушайте, как он кричит: «Ох, уж эта королевская куртизанка Мария Падилья — позор Испании! Посмотрите на эту преступницу, которая во всем виновата, потому что она посмела полюбить своего повелителя не за то, что он король, а за то, что он человек! Когда другие женщины посягали на его честь, она вверила ему свою честь, рассчитывая на его покровительство и признательность. Когда его жены — ведь у христианина Педро женщин больше, чем у мавританского султана, — даже неверные жены оставались бесплодными, она — о какой позор! — принесла ему двух сыновей, которых он еще и любит! Проклянем же Марию Падилью, как мы прокляли Каву; эти женщины всегда губят и народы и королей!» Это глас Испании. Прислушайтесь к нему, дон Педро!
Но будь я королевой, они стали бы говорить: «Бедная Мария Падилья! Ты была счастлива, когда была невинной и играла на берегу Гвадалопы с юными подругами! Бедная Мария Падилья, ты была так счастлива, когда король отнял твое счастье, притворившись, будто любит тебя! Твоя семья была столь знаменита, что первые вельможи Кастилии добивались твоей руки, но ты сделала ошибку, предпочтя короля. Бедная неопытная девушка, которая еще не знала, что короли — это не просто люди; ведь король обманывает тебя, которая никогда не изменяла ему даже в мыслях, даже в снах! Он отдает свое сердце другим любовницам, забывая о твоей верности, твоей самоотверженности, твоем материнстве». Будь я королевой, они говорили бы об этом и считали бы меня святой, да, святой. Разве не так называют в народе известную мне женщину, которая изменила мужу с его братом?
Дон Педро, чело которого еле заметно омрачилось, провел ладонью по лбу, и его лицо, казалось, снова приобрело спокойное, даже приветливое выражение.