Тут все увидели дона Педро, который с факелом в руке стоял на пороге покоев доньи Марии. Он громко кричал, был бледен, изредка оглядывался назад, на комнату, и начинал еще громче стенать, выкрикивать проклятия.
Мотриль прошел сквозь молчаливую, дрожавшую от страха толпу, что окружала полуобезумевшего короля.
Десятки факелов заливали галерею кровавыми отблесками.
— Смотрите! Смотрите! — кричал дон Педро. — Мертвы! Обе мертвы!
— Мертвы! — глухо повторяли в толпе.
— Мертвы? Кто мертв, мой господин? — спросил Мотриль.
— Посмотри, бесстыдный сарацин! — вскричал король, у которого от ужаса волосы стояли дыбом.
Мавр взял из рук солдата факел, неторопливо вошел в комнату и испуганно (или прикинувшись испуганным) отпрянул назад при виде двух трупов и пятен крови на полу.
— Донья Мария! — прошептал он. — Донья Аисса! — вскричал он. — О, Аллах!
— Донья Мария! Донья Аисса! Мертвы! — дрожа от ужаса, повторяла толпа.
Мотриль опустился на колени и с горестным вниманием стал разглядывать обе жертвы.
— Господин, — обратился он к дону Педро, который еле держался на ногах, обхватив голову вспотевшими руками, — налицо преступление, прикажите всех удалить отсюда.
Король молчал… Мотриль взмахнул рукой, и все медленно разошлись.
— Мой господин, здесь совершено преступление, — с ласковой настойчивостью повторил мавр.
— Негодяй! — придя в себя, воскликнул дон Педро. — Ты еще здесь, предатель!
— Мой повелитель тяжко страдает, раз он грубо оскорбляет своих лучших друзей, — с невозмутимой кротостью ответил Мотриль.
— Мария… Аисса… Обе мертвы! — словно в бреду твердил дон Педро.
— Мой господин, заметьте, я ведь не жалуюсь, — сказал Мотриль.
— Тебе ли жаловаться, гнусный изменник! Да и на что ты стал бы жаловаться?
— На то, что в руке доньи Марии я вижу кинжал, которым она пролила священную кровь моих султанов, убив дочь моего досточтимого властелина, великого халифа.
— Верно, в руке доньи Марии кинжал, — пробормотал дон Педро. — Но кто же тогда убил донью Марию? Лицо ее выглядит чудовищно, в глазах застыла угроза, на губах выступила пена…
— Как я могу знать это, мой господин? Ведь я спал и пришел сюда после вас.
И сарацин, вглядевшись в мертвенно-бледное лицо Марии, молча покачал головой, с интересом рассматривая еще наполовину наполненный кубок.
— Яд! — прошептал он.
Король склонился над трупом и с мрачным испугом схватил окоченевшую руку.
— Да, яд! — вскричал дон Педро. — Перстень пустой!
— Перстень? — повторил Мотриль, разыгрывая изумление. — Какой перстень?
— Перстень со смертельным ядом, — продолжал король. — О, смотрите же! Мария отравилась. Мария, которую я ждал, Мария, что еще могла надеяться на мою любовь…
— Нет, господин, я думаю, вы ошибаетесь, донья Мария ревновала и давно знала, что ваше сердце занято другой женщиной. Донья Мария, не забывайте об этом, ваша светлость, наверное, ужаснулась и была смертельно уязвлена в своей гордости, увидев, что к вам приехала Аисса, которую вы призвали сюда. Когда ее гнев прошел, она предпочла смерть разлуке с вами… Кстати, она умерла, отомстив, а мстить за себя для испанки — наслаждение, которое ей дороже жизни.
Эти слова, проникнутые изощренным коварством, их наивный доверительный тон на мгновенье успокоили дона Педро. Но вдруг его снова охватили горе и злоба, и он, сжав мавра за горло, вскричал:
— Ты лжешь, Мотриль! Ты играешь со мной! Ты объясняешь смерть доньи Марии тем, что я покинул ее… Неужели ты не знаешь или притворяешься, будто не знаешь, что донья Мария, моя благородная подруга, была мне дороже всего.
— Мой господин, вы мне говорили совсем другое в тот день, когда упрекали донью Марию в том, что она вам надоела.
— Не говори об этом, проклятый, над ее трупом!
— Господин, лучше я отрежу свой язык, лишу себя жизни, чем навлеку гнев моего короля, хотя я хотел утишить его боль и теперь пытаюсь делать это как верный друг.
— Мария! Аисса! — как потерянный повторял дон Педро. — Я отдам мое королевство за то, чтобы хоть на час вернуть вас к жизни!
— Аллах делает так, как ему угодно, — зловеще прогнусавил мавр. — Он отнял радость моих стариковских дней, цветок моей жизни, жемчужину невинности, что украшала мой дом.
— Нечестивец! — вскричал дон Педро, в котором эти с тайным умыслом сказанные слова пробудили себялюбие, а следовательно, и гнев, — и ты еще смеешь говорить о чистоте и невинности Аиссы, ты, кому известно о ее любви к французскому рыцарю, ты, знающий о ее позоре…
— Я? — сдавленным голосом спросил мавр. — Я знаю о позоре доньи Аиссы, обесчещенной Аиссы? И кто же это сказал? — издал он яростное мычание, которое, хотя и было притворным, не было от этого менее страшным.
— Та, кому твоя ненависть больше не причинит вреда, та, кто не лгала, та, кого отняла у меня смерть.
— У доньи Марии был свой интерес это говорить, — с презрением возразил сарацин. — Она могла это сказать из-за любви, потому что она умерла от любви, но оклеветать она могла из мести, потому что Аиссу она убила из мести.
Дон Педро замолчал, задумавшись над этим обвинением, столь убедительным и столь дерзким.
— Если бы донью Аиссу не сразил удар кинжала, — прибавил Мотриль, — люди, наверное, стали бы нам говорить, что это она хотела убить донью Марию.
Последний довод превосходил все границы наглости. Дон Педро воспользовался им, чтобы истолковать его по-своему.
— Почему бы нет… — сказал он. — Донья Мария выдала мне тайну твоей мавританки, разве та не могла отомстить доносчице?
— Не забывай, что перстень доньи Марии пуст, — возразил Мотриль. — Так, кто же высыпал из него яд, если не она сама… Король, ты совсем слеп, ибо за смертью обеих женщин не видишь, что Мария тебя обманула.
— Каким же образом? Она должна была предоставить доказательства, привести Аиссу, чтобы та подтвердила мне слова Марии.
— И она пришла?
— Она мертва.
— Чтобы вернуться, ей необходимо было иметь доказательства, а ничего доказать она не могла.
И дон Педро снова опустил голову, теряясь в страшной неизвестности.
— Правду, кто скажет мне правду? — бормотал он.
— Я говорю тебе правду.
— Ты? — вскричал король с удвоенной ненавистью. — Ты чудовище, это ты преследовал донью Марию, это ты настаивал, чтобы я бросил ее, это ты виновник ее смерти… Ну что ж! Ты исчезнешь из моих провинций, отправишься в изгнание, вот единственная милость, которую я могу тебе оказать.
— Тише, мой господин! Свершилось чудо, — сказал Мотриль, не отвечая на яростную угрозу дона Педро. — Сердце доньи Аиссы бьется у меня под рукой, она жива, жива!
— Жива, ты уверен? — спросил дон Педро.
— Я чувствую биение сердца.
— Рана не смертельная, может быть, позвать врача…
— Никто из христиан не прикоснется к благородной дочери моего султана, — с суровой властностью возразил Мотриль. — Может быть, Аисса и не выживет, но если она будет спасена, то спасу ее только я.
— Спаси ее, Мотриль! Спаси… Чтобы она все рассказала…
Мотриль пристально посмотрел на короля.
— Когда она заговорит, мой повелитель, то и расскажет все, — сказал он.
— Понимаешь, Мотриль, тогда мы все узнаем.
— Да, господин, мы узнаем, клеветник ли я и обесчещена ли Аисса.
Тогда дон Педро, который стоял на коленях перед двумя телами, посмотрел на зловещее лицо Марии, уродливо искаженное смертью; потом перевел взгляд на спокойное и нежное лицо Аиссы, которая спала обморочным сном.
«Донья Мария, действительно, была очень ревнивой, — думал он, — и я всегда помнил, что она не защитила Бланку Бурбонскую, которую я казнил из-за нее».
Он встал, желая теперь смотреть только на девушку.
— Спаси ее, Мотриль, — попросил он сарацина.
— Не беспокойтесь, господин, я хочу, чтобы она жила, и она будет жить.
Дон Педро, охваченный каким-то суеверным страхом, удалился, и ему казалось, что призрак доньи Марии поднялся с пола и идет вслед за ним по галерее.