Джон продержал руку в воде тысячу вдохов, насухо обтер свежей тканью и натянул перчатку — новую. Наверное, у него было больше перчаток, чем у всех в замке, и почти все правые.
Он сменил ночную рубаху, неловко натянул штаны левой рукой и, ощупав каждый палец на ногах, впихнул их в сапоги. Он каждый день ощупывал пальцы на ногах. Если потеряют чувствительность — значит, хворь вернулась.
Клинок, который дала ему леди Кейтлин, лежал рядом с сундуком. У Джона хватало сил, чтобы поднять меч, но на один его удар пришлось бы пять ударов Робба.
Теперь Джон был калекой. Калекой-бастардом, до дрожи боявшимся воронов, живущем в замке, хозяйка которого хотела ему смерти.
Когда мейстер, наконец, после сотни вопросов и тысячи попыток взять что-нибудь правой рукой, сказал Джону правду — что его рука не восстановится, что Лювин никогда не видел таких ожогов — это его разозлило. Потом ввергло Джона в отчаяние — лишь на одну бессонную ночь. Сейчас Джон чувствовал лишь постоянно тлеющий гнев.
Этот гнев царапал его грудь изнутри, этот гнев ломал деревянные мечи о столб, этот гнев… не давал Джону сдаться.
Он вышел на тренировочный двор и полной грудью вдохнул ночной прохладный воздух. Ни пыли, ни пота, ни сладких запахов с кухни… Пахло сосной и лошадьми.
Через час на кухне загорится огонь и Гейдж, новый повар, примется готовить утренние блюда. Через два выйдут конюхи, во главе с Харвином, а через три наступит утро.
Джон взял со стойки деревянный меч. Этот, кажется, был выделан из дуба — он весил больше остальных. Кроме того, Джон не сомневался, внутри был свинец. Когда-то эти мечи сделали по наказу сира Родрика, чтобы Робб начал привыкать к весу клинка.
Через час, когда по двору протопали приветливо улыбающийся Гейдж с двумя поварятами, тащившими корзины, Джон понял, что повторил все удары и приемы, которые когда-то знал. Наверняка в половине из них он допустил ошибки — обманки получались у него особенно плохо и медленно — но Джон впервые повторил их все.
Повернувшись к столбу правым плечом, он вообразил, что в его руке есть меч. За сотню вдохов он повторил невидимым мечом все то, что час делал деревянным. Выходит, левая рука впятеро хуже правой?
Он гневно сжал кулаки.
И обомлел.
Правая рука сжалась в кулак. Это было больно, словно ее облили кипящим маслом, но пальцы коснулись ладони!
Джон вернул дубовый меч на стойку.
Через четверть часа он уже стоял на берегу Желудевой реки. Раньше ему требовалось больше получаса, чтобы сюда добежать. И река теперь казалась меньше, хотя Джон вырос лишь на пару дюймов. Быть может, потому, что он видел море?
Джон скинул одежду и сапоги и зашел в реку. Вода приятно охладила тело и успокоила вновь разгоревшуюся в руке боль.
Джон не плавал, наверное, полгода, но тело вспомнило все мгновенно. Он плыл, но не поперек реки, а вверх, против течения.
Рука немного болела, но Джон чувствовал пробегающую между пальцев воду, чувствовал напряжение в ослабевших мышцах, которое раньше было незаметным. Он плыл, делая длинные гребки, сосредоточившись на мышцах рук, пока пальцы правой не начало сводить от напряжения.
Выйдя из воды, он с усилием сжал кулак.
С тех пор он каждый день плавал и дрался воображаемым мечом.
Через месяц Джон смог поднять палку. Она казалась тяжелой, как кузнечный молот, но боли почти не было. Может, дело было только в том, что ожог постепенно сходил и потрескавшаяся желто-красная корка сменялась обычными шрамами, может, палка — это все, что Джон сможет поднять правой рукой.
Но Джон чувствовал, как мышцы становятся сильнее.
В следующий раз, столкнувшись с Роббом на тренировочном дворе, Джон держал затупленную сталь. И держал двумя руками.
И проиграл, хотя нанес он ударов не намного меньше, чем пропустил.
Вечером его в комнате ждали отец и мейстер Лювин.
— Твоя рука восстанавливается в десять раз быстрее, чем я полагал, Джон, — начал Лювин. — Я уже говорил, я никогда не видел таких ожогов. Ты что-то делал с ней?
Отец ободряюще улыбнулся.
— Я плавал. И пытался фехтовать. Сжимал кулак. Если становилось слишком больно, окунал руку в воду со льдом.
Мейстер улыбнулся уголками губ.
— Так я и думал. Эта теория не еще не была подтверждена в Цитадели, но с тобой, очевидно, действует. Малая работа поврежденной конечностью ускоряет восстановление. Одна из гениальных идей Квиберна, впрочем, со своими оговорками. Я поделился ей с твоим отцом, когда мне показалось, что ты восстанавливаешься слишком быстро. Кроме того, я взял на себя смелость написать Квиберну. Он сказал, что нужно восстанавливать не силу руки, а ловкость пальцев — и мне это кажется верным.
Отец протянул Джону сверток. Внутри было нечто длинное и тонкое. Кинжал? Мейстер продолжал говорить:
— Кроме того, Квиберн порекомендовал занятия, которые тебе в этом помогут. Музыка — самое первое.
В свертке лежала флейта. Она была белой, как снег на ее поверхности Джон видел узоры из серых и красных линий, какие не один резчик не сумел бы создать. Неужели?..
— Она вырезана из ветви Сердце-древа, из богорощи Винтерфелла, Джон.
Древо было неприкосновенным тысячу лет, с тех пор, как Старки отвоевали Винтерфелл у Болтонов.
Джон почувствовал, что вот-вот заплачет. Когда-то, еще до Пайка, он мечтал заслужить уважение отца, совершить подвиг и унаследовать фамильный меч из валирийской стали. Потом он понял, что это означает отобрать право первородста у Робба, и устыдился. Сейчас отец давал ему дар, не менее ценный. Это была частичка Винтерфелла, частичка Старых богов. Нечто столь же ценное, как Лед.
Джон бросился в объятья отца.
Он играл на флейте каждый день — и совершенно неумело, потому играл на берегу Желудевой, где его не слышали. И, как и обещал мейстер, пальцы становились все более ловкими.
Он уже мог фехтовать правой рукой — правда, лишь деревянным мечом, зато левой уверенно держал сталь, ничем не уступая Роббу.
Он носился везде, словно ему снова было семь лет, щекотал Арью, вместе с Роббом устраивал шутки, лазал по деревьям и стенам замка — Лювин сказал, это тоже ускорит выздоровление. Боль уже почти ушла из руки.
Даже его сны изменились. Раньше он каждый раз загорался, или ему отрубали руку, или еще что-нибудь гадкое. Теперь он во сне летал. Он видел огромные степи, жаркие пустыни, заснеженые горы, пронзающие облака. Он хотел бы увидеть их вживую.
Было лишь две вещи, которых он сторонился. Вороны. Каждый раз, как они открывали клюв, Джон вспоминал пускавшийся ему на голову топор и каркающий крик железнорожденного. И леди Кейтлин.
Она-то и нашла его, лезущим на Сломанную башню.
— Слезай немедленно, мальчик.
Джон подчинился. Он встал перед леди Кейтлин. Сейчас его голова почти доставала до ее плеча.
— Зачем ты это делаешь? Ты понимаешь, что можешь разбиться?
А вам-то что за печаль?
— Местер Лювин сказал, я так быстрее поправлюсь, — пробормотал Джон.
— Тогда делай это там, где тебя не видно. Ты понимаешь, что на тебя смотрит Бран? И Арья? Если мой сын хоть руку отшибет, повторяя за тобой, я лично выкину тебя из окна этой башни.
Джон сжал кулаки.
— Вы приказываете мне не выздоравливать?
— Не будь дураком. Лазай не там, где тебя увидят мои дети. Возьмись за кузнечный молот, за плуг, за топор. Выздоравливай так, чтобы мои дети остались целы.
Джон кивнул.
Через несколько дней наступили десятые именины Робба. Отец подарил ему великолепного серого скакуна. Джон даже поиграл в этот день на флейте — у него начинало получаться.
Только он не понимал, почему на этих именинах не было ни одного знаменосца.
Тем же вечером это объяснил отец, выхвав его и Робба к себе.
— Обычно на десятые именины приглашают всех лордов-знаменосцев. Скажи мне, Робб, почему сейчас я так не сделал?
Робб опустил голову и искоса взглянул на Джона.
— Потому что я еще не готов называться твоим наследником.