Батийна

Слушатели Сансызбая не сомневались, что это голосом своего друга поет сам Абыл, что это он и есть осиротевший верблюжонок.

И мужчины и женщины умиленно слушали песню Абыла:

Хотел я вороного зануздать,
Но вороной надумал ускакать.
Хотел сказать веселое вам что-то —
О, бог мой,
Не дала печаль сказать.

Коль в табунах все кони не твои,
То горечь и в самой твоей крови.
Знать, не судьба мне быть с моей любимой.
О Батийнаш,
Горю в огне любви.

Печаль моей души не утолить,
Тоску мою и чашей не испить.
За что же столько бед ты ниспослал мне,
О бог мой,
И не хочешь пощадить?

Песня начиналась спокойно, ритмично и, поднявшись до высокой ноты, бередила слушателей, западала надолго в душу своей неземной тоской, заставляла сжиматься сердце от боли и нередко вызывала слезы на глазах. Песня Абыла из уст в уста быстро разлетелась по смежным аилам. И в том, что ее пели многие, виновником был звонкий чистый голос его друга Сансызбая.

…С тех пор как Абыл соединил свою судьбу с Гульжан, он все реже брался за комуз, опасаясь: «Если я буду распевать эту песню к месту и не к месту, то могу обидеть ту, которую послал мне бог».

Гульжан давно угадывала, что предшествовало рождению песни, мелодии. Эту тайну от нее не скрывал и Абыл. О ней не раз напоминал Гульжан и веселый зять Сансызбай.

— Моя балдыз, дело прошлое. За песню не обижайся на Абыла и не таи чувства ревности. У Абыла чистое сердце и добрые мысли. Он дорожит тобой. Лишь беспутный мужчина способен на измену. Только безумная женщина ревнует мужа. Пока муж и жена не научатся обоюдно понимать друг друга и прощать мелкие обиды — ни ладу, ни согласия в такой семье.

Сансызбай окинул Гульжан быстрым взглядом озорных черных глаз и добавил:

— Подай-ка сюда комуз своего мужа, я сыграю строфу из этой песни.

Гульжан не заставила себя ждать, тут же достала висевший на кереге комуз Абыла и, подавая его Сансызбаю, улыбчиво сказала:

— Сыграй, и я послушаю эту песню чистого сердца.

Абыл в тихом раздумье смотрел на жену. «Умница, сокровище моей юрты, светоч мой».

Сансызбай перебирал щипком струну за струной, и окрыленная песня лилась в душу Гульжан, словно и сочинена была для нее.

По лугам мы бродили летом,
Мы с тобой встречали рассветы.
Были наши аилы рядом.
О Батийнаш,
Неужели я мальчик этот?

Помню наше зимовье в Ак-Таше
И в низине кошары наши.
Я ли этот несчастный,
О Батийнаш,
Опрокинувший счастья чашу?

Помню озеро — там мы играли,
Там мы камушки в воду бросали.
И не думали мы о жизни,
О Батийнаш,
Ни разлуки, ни грусти не знали.

Говорят, человек не чувствует того, что не пережил сам, не радуется тому, что его не касается. Возможно, такие люди и есть на свете. Но умные, догадливые бывают другими. Гульжан еще и еще раз слушала песню Абыла об его первой юношеской любви и ловила себя на том, что в ней просыпается дремавшее чувство ревности: а почему эта песня не посвящена ей, Гульжан? Сердце сжалось от боли, в груди словно запылал костер. Так и подмывало упрекнуть Абыла, что он безоглядно любит другую. «Значит, меня он взял не по любви? Со мной живет, а думает о другой? Нет уж, лучше я его оставлю… И пусть женится на своей любимой».

Но сама же Гульжан нашла в себе силы и отогнала накатившую было на нее волну недоброго смятения. «А к лицу ли мне ревновать? В чем они с Батийной виноваты? Что властолюбец Адыке встал между ними черной неприступной скалой и угробил их юношескую мечту?»

Однажды Сансызбай особенно проникновенно пропел песню друга, и Гульжан с удивительно-мягкой улыбкой сказала:

— А что, жезде, проведали бы вместе Батийну, с которой Абыл расстался, а? Может, она горестно думает: ни разу вот не смог выбрать время, чтобы приехать. По-моему, нехорошо ее забывать. У женщины все пути закрыты. Сколько бы она ни помнила, сколько бы ни скучала, ей не выбраться на встречу с любимым. Значит, ваш святой долг — повидать Батийну у ее очага.