— Что за бесстыдство! О, как я осрамился! Мои враги теперь позлорадствуют: оставь, мол, нас в покое, лучше присматривай за своей невесткой, — почти простонал Кыдырбай.
Кыдырбай, покорись он сейчас обуявшей его злобе, мог позвать младшего брата и приказать: «Эй, дурень, где же твоя честь? Возьми-ка с собой нескольких дюжих молодцов, догоните вон тех двоих и за нашей межой сделайте с ними, что полагается в таком случае».
Возможно, он и поступил бы так, но как раз в ту минуту, когда провожал недружелюбным взглядом всадников, услышал песню Абыла:
«А что, сама правда в этих его словах», — подумал Кыдырбай. Ему вспомнился его первый приезд к Казаку, совпавший с А появлением Татыны, матери Абыла с жалким калымом: заморенный верблюд и три-четыре овечки, — старуха приехала светать Батийну.
«И Татына уехала тогда ни с чем… А кто виноват, что она так и не смогла женить сына на дочери прославленного охотника? Не Кыдырбай ли, не Адыке ли? Не их ли богатство и скот?»
Кто-то невидимый словно прошептал ему на ухо: «Э-э, кровожадный Адыке, ненавистный Кыдырбай, зачем вы черной неприступной скалой встали на пути двух влюбленных? Дождетесь, их горе обрушится и на вас. Бесстыжие вы, ненасытные вы люди».
Кыдырбай вздрогнул от этого голоса и поежился, как от пронизывающего холода.
Слава об Алтынай давно прокатилась по киргизской земле. Едва ли кто еще так играл на темир-комузе, как умела Алтынай.
Вышла она замуж за джигита из рода кокурёк, человека не богатого и не бедного, тихого, безобидного характера.
Род кокурёк не из многолюдных, но крепкий единством своих людей.
В аиле с утра и до позднего вечера раздавались мелодии Алтынай. Играла она на своем темир-комузе самозабвенно. Суровые аксакалы и те порой приглашали Алтынай. А древние старики и старушки, слушая ее темир-комуз, жмурились, и лучики морщинок разбегались вокруг глаз.
— О, эти руки, о, эти звуки! Как у нее все ладно и складно… Дай тебе бог никогда не состариться и быть вечно счастливой. Сыграй нам своими золотыми ручками еще что-нибудь.
Соловушку, всегда сияющую Алтынай, любили и стар и млад. Она и сама сочиняла. Ее напевы были полны солнца, воздуха и радости, в них сливались журчание родников, и переливчатые трели жаворонка, и пение соловья, и щебет горных птиц.
Кто в пароде не знал полюбившиеся песни Алтынай — «Про луну», «О любви», «Вскину брови», «Жаворонок Алтынай», «Веселая», «Трели свиста», «Вызов девушки», «Соловей Алтынай», «Песни Алтынай и соловья», «Дувальница и Алтынай»…
Даже самые отдаленные аилы звали певицу к себе. Она исполняла все, что просили, и провожали ее с особыми почестями.
Однажды под вечер Алтынай спешилась около юрты Кыдырбая. Свой неожиданный приезд она объясняла тем, что побывала у родных и возвращается теперь к своему очагу.
На ночь глядя путники, задержавшиеся в горах ли, в степи ли, обычно направляются на огонек. Приютить и накормить путников — нерушимый обычай горцев. Испокон веков. Кто не разрешит почему-либо коноку — божьему гостю — провести ночь у своего очага, заслуживал жестокого осуждения.
Доехав до первого аила Карасаза, Алтынай спросила: «Есть ли здесь кто из женатых на дочери из рода кокурёк?» Ей указали на юрту Кыдырбая: жена его Турумтай была уроженкой этого племени.
— О-о, здесь живет наш зять! Едем к нему. Там и ночь проведем, — обрадовалась Алтынай.
Весть о том, что в аил заехала известная музыкантша, быстро облетела всю округу. Не успели хозяева зарезать ягненка и положить его во вместительный казан, как в просторную, в двадцать полотнищ, юрту набился народ послушать игру сестры Алтынай. Далеко не все любители смогли втиснуться в юрту бая, — тогда люди самовольно закатили кверху нижние кошмы, и хозяин не посмел одернуть любителей: попробуй он разгневаться, люди мгновенно пригрозили бы: «Хорошо, бай, коль тебе жаль своей юрты, ну и держись за нее. А сестру Алтынай мы заберем к себе. Она повеселит нас. И мы сами ее угостим».