Все ее помыслы сосредоточились на беженцах. Не отстал бы где вол с вьюком. Не заблудился бы кто. Не напали бы на стадо ночью хищники. Что там с Зуракан? Где она сейчас? Тоже едет или с мужем дождались русских казаков? А что стало с Овчинкой — Канымбюбю? Еще закоченеет в такую стужу где-нибудь в сугробе…
Уже несколько дней непроглядный липкий туман неотступно преследовал беженцев.
То ли ей показалось, то ли на самом деле кто-то плакал, но Батийна попридержала коня, прислушалась. Где-то в стороне дрожал одинокий затерявшийся голос.
— Боже мой, боже мой!.. Помираю!..
Все вокруг закрыла пелена холодного тумана. Он плотной массой навалился на горы. Батийна повернула гнедого на голос, закричала что было мочи:
— Эй, кто ты? Отзовись! Я ничего не вижу! Держись еще немного, я сейчас тебя отыщу…
Никто не отзывался, лишь где-то высоко в скалах подвывал со свистом ветер.
— Подай голос, наконец! Я пока тебя не вижу. Кто ты?
Но голос не повторялся, будто навсегда его поглотил туман. Батийна продолжала упорный поиск.
— Эгей, отзовись!
Совсем рядом послышался тоненький голосок:
— Это я, эже. Канымбюбю! Помогите… Я сбилась с дороги…
Голос опять умолк. Но Батийна успела заметить серый копошившийся живой комочек. Канымбюбю не под силу было выкарабкаться из сугроба.
Батийна склонилась над бедняжкой:
— Это ты, Канымбюбю? А где твоя лошадь? Почему ты одна? Где твой старик?
У Канымбюбю зуб на зуб не попадал:
— Кто знает, эжеке, где они?
— Эх, несчастная! Я сейчас…
Батийна легко, как ребенка, выхватила Канымбюбю из сугроба и усадила гнедому на круп, на постланную попонку.
— Держись! Обними меня за поясницу. Сейчас догоним своих! — сказала она и тронула копя.
Канымбюбю всхлипывала.
— Ты что, пешком разве шла? А куда девалась лошадь? — опять спросила Батийна.
— Какая там лошадь? Ослиха какая-то. Не идет, сколько ни понукала. Потом я задремала. Оказалась в сугробе… Лошадь, наверное, ушла… Ой, что я буду делать? Куда пойду? Эже-е!
— Перестань ты хныкать. Люди вон теряют родных и близких, теряют лучших коней… Не бойся, я тебя не брошу…
— А Тилепа застрелил мельник, — без горечи сообщила Канымбюбю.
— За что? Как? Когда?
— Он на крупной вислобрюхой кобыле ехал впереди нас и вез немного продуктов. Мы ехали чуть позади. У самой Митькиной мельницы, что стоит у реки, мой старик вдруг придержал кобылу, подождал нас и говорит: «Митьки, наверное, давно нет в живых или он удрал. Заеду-ка на мельницу и прихвачу горстки две пшеницы».
Не успели мы доехать, как из-за поворота выскочил на лошади Митька-мельник. Лошадь его была без седла, в руках у Митьки ружье. Мой старик испугался, а может, мельник показался ему выходцем с того света, не знаю, но старик погрозил Митьке палкой.
«Эй, не подходи близко, не то застрелю», — крикнул он мельнику, выставляя вперед палку. Раздался выстрел. Пегая кобыла остановилась, как вкопанная, а Тилеп потихоньку сполз с седла. С перепугу я расплакалась. Митька скрылся в зарослях кустарника. Я не знаю, куда он ускакал. Может, со страху, что его убьют за старика.
— Собаке собачья смерть, — сказала Батийна. — Сколько он причинил тебе горя… Молодость твою отнял. Так ему и надо, проклятому. Не жалей о нем…
Туман поредел. Солнце поднялось высоко над вершинами. Серая лента беженцев и скота удалялась за перевал, конец ее тянулся далеко-далеко внизу.
Батийна медленно поднималась по крутому склону. Вдруг гнедой, будто наступив на что-то мягкое, остановился. Под передними копытами Батийна увидела что-то накрытое кошмой. Соскочив с седла, приоткрыла кошму и чуть не вскрикнула. Но вместо крика у нее получился хрипловатый шепот. Такое даже ночью не приснится, а если и привидится, человека прошибет холодный пот. Под кошмой полукругом сидело девятеро детей. Все мальчики. Все полураздетые, все мертвые. В ручонке у каждого оледенелый комок смоченного толокна. Не успели съесть, мороз сделал свое дело.
Лишь спустя некоторое время дар речи вернулся к Батийне.
— За что вы успели провиниться перед богом? Что сделали плохого? Девять мальчишек превратились в синие ледышки. Девять жизней исчезло мигом…