Шли дни. Батийна ложилась спать, просыпалась, делала свое дело, по забыть замерзших на перевале детей не могла. Они так и стояли у нее перед глазами. Девять мальчиков — девять сыновей. Верно, дети одной матери, — уж очень схожи.
А в нескольких шагах от старой кошмы мертвая женщина застыла в позе ожидания. Раскрытые ее ладони, сложенные лопаточкой, будто кого-то благословляли. А может, она простирала руки к небу и ее одеревеневшие, синие губы шептали в последний раз: «О боже, сохрани моих безвинных птичек. Не замораживай их». Мать плакала в свой последний час, припорошенные инеем слезинки застыли каплями льда на выпирающих скулах.
Застывшие дети, закоченевшая мать преследовали Батийну: ночью она в смятении рвалась куда-то, как безумная.
Батийна едва держалась на ногах, но, как ни трудно было, она туго подпоясывалась кушаком, словно табунщик, и шла ломать сухой можжевельник или с мешком собирала кизяк.
Жажда жизни заставляла зубами хвататься за землю. Люди оказались выносливее домашних животных.
Лошади, лишившиеся своих привычных пастбищ, вылиняли, потеряли в весе. Недавние быстроногие скакуны превратились в кляч. А сколько пало их от болезней и голода! Овцы и козы стадами валялись под снегом на перевалах, гибли под обвалами, срывались со скал. Коров почти не осталось, верблюды болели чесоткой. И люди, которые все свои надежды возлагали на скот и неизменно кормились скотом, почувствовали себя на грани гибели. Те, что совсем недавно, насытившись кумысом и молодой бараниной, во весь опор потехи ради скакали по зеленым склонам, теперь тащились в сыромятных чарыках, опираясь на палку и хватаясь за поясницу. Они чем-то напоминали горные цветы. Цвел яркий цветок, радовался горному солнцу, махал головкой ветру, а налетела вьюга, посыпал скоротечный весенний снег, и не стало цветка, завял он… Не слышно было звонких песен. Никто никого не приглашал в гости. Исчезли просторные юрты вместе с прочной белой кошмой, с крашеными стропильцами и жердями, — все осталось позади в горах, под песком и снегом…
Жили на земле, спали на постели из травы, укрывались небом или изодранной одеждой, подложив под голову валун.
Ядро беженцев разбрелось по Кашгарии, Ак-Су, Турфану. А сколько их бродило по Кульдже, Урумчи?
Местные власти холодно встретили разрозненных, бесприютных беженцев. Баи, наевшие животы до размеров набитого шерстью мешка, сторонились истощенных беженцев и старались обходить подальше.
— Вот бунтовщики, стрелявшие в своего царя, — говорили они с издевкой.
…И болезни, и голод, и неожиданные бедствия прилипают, как репей, к бездомным бродягам. Семья Кыдырбая поголовно переболела. Не дойдя до Ак-Чия, остановилась у подножья гор. «Здесь мы сможем кое-как прожить, — сказал Кыдырбай. — Все-таки горы близко, тут довольно часто проезжают торговцы. Продадим скот, что еще уцелел. Да и животным все-таки вольготнее в горах».
Медленно текли безрадостные дни, заполненные заботами о хлебе насущном и тревогами за завтрашний день. Кыдырбай, свалившийся черным бревном, стал неузнаваем. Предчувствуя, что не жилец на белом свете, сверкая глубоко запавшими глазами и вытянув длинную, как у журавля, шею с ползающим вверх и вниз кадыком, он подозвал к себе Батийну. Голова его тряслась. Дрожащими пальцами взял заскорузлую руку Батийны. Голос у него дрогнул, глотая с трудом слюну, будто отправляя в желудок камни, он проговорил:
— Я благодарен, очень благодарен тебе, сестра моего племени. Вижу, едва носят тебя ноги, а кормишь целый аил. Я доволен тобой, невестушка. Тобой и бог доволен. В обычной жизни частенько мы не замечаем хороших людей. Иногда случалось, оскорблял тебя, крепко обижал, думал, что ты непутевая. Как же я ошибался. Прости меня за все грехи, родная. — Голос его все замирал. — А тот бедняжка сгинул совсем. Я надеялся, что ты из него сделаешь человека. Потому посватался к твоему отцу. Ты старалась, но что поделаешь, раз уж он такой уродился. Прости меня, старого, за все прости. — Кыдырбай тяжело задышал. — Все, что осталось от моей семьи, мой свет, тебе завещаю. Народ наш разбрелся. Твой муж исчез бесследно. Теперь и я ухожу… Смотри за теми, кто остается. Помогай, чем сможешь, мой свет.
Да, на смертном одре Кыдырбай прозрел и готов был умолять Батийну, чтобы она простила его грешную душу. Но язык его уже не повиновался, глаза не видели, и голова на длинной шее резко откинулась назад.
Могилу для Кыдырбая — старейшины большого аила, старшего сына почитаемого когда-то Атантая — кое-как вырыли трое мужчин и две женщины… Куда девалось сильное племя, которое с почестями, по всем обычаям предавало земле усопших? Словно градины, люди рассыпались кто куда. А сколько почтенных аксакалов остались не захороненными в горах? О беспощадная и жестокая жизнь!