Четыре соседствующих аила бросились бежать одновременно. Уцелело всего-навсего, быть может, двадцать семей. Никто не знал, где остальные и что с ними. Дошел слух о Серкебае. Одни говорили, что Серкебай зазимовал на Ак-Сайских сыртах, другие предполагали, что бай пустился переезжать в дни больших обвалов и что вместе со скотом его завалила снежная лавина. Никто точно не знал, чему можно верить. У родственников не было даже сильного, выносливого коня, чтобы выехать на розыски.
Все ожидали и верили, что наступит долгожданный день, народ успокоится, жизнь потечет по своему руслу. А пока лишь бы продержаться, не пропасть от холода и голода, — говорили здешние беженцы, полагаясь на Кыдырбая и говорливого Таза-бека.
Но Кыдырбая уже не было.
Тазабек, правда, пока здоров, однако спеси у него поубавилось. Оставшись без коня, он слонялся притихший. Перед кем теперь хвастать своим былым всесилием?
У почтенного аксакала уцелела лишь ветхая шубенка да тебетей из бурого лисовина. В остальном он, как и все, жил впроголодь, не видел жирной баранины. Он поскрипывал зубами, хмурил брови и все куда-то спешил. С его опавшего лица не сходила презрительная усмешка.
Как раз перед тем, как начаться бунту, Тазабек храбрился и, ударяя себя в грудь, взывал:
— Кто трус, тот нам не друг. Пугливые вороны нам не нужны. За мной последуют лишь те, кто способен без нытья доехать до любого шумного города.
А пришлось, так не то что до города, с полпути сбежал. Стоило раздаться из засады одинокому ружейному выстрелу, как Тазабек, с рябиновой пикой наперевес, придерживая коня, пролепетал:
— Сохрани господь! Пуля не выбирает, в кого ей лететь. Попади она в смертного. Только не в меня.
И, помолившись, повернул коня назад. По пути он заметил брошенную пасеку. Тазабеку захотелось отведать меду. Пчелы налетели на него и искусали. С перекошенным лицом и распухшей губой, едва отыскав своих коров на пастбище, он пригнал их домой.
Единственно, что этот самовлюбленный аксакал сделал доброго, — подарил дальней родственнице обомшелую клячонку свезти домашний скарб, а своему старшему брату однажды дал ягненка, чтобы тот спасался бульоном от страшной опухоли…
Тазабеку, правда, было стыдно, что он не может проводить в последний путь друга своего Кыдырбая с должными почестями. Тем не менее, крепко подпоясав тулуп кушаком, он прибрел на могилу и, осмотрев ее узенькими глазками, сказал:
— Какой был лев, а могилу ему вырыли женщины. Ай-ай-ай! Ведь такого обычая нет, чтобы женщина готовила последнее ложе мужчине. Не грешно ли это? Увы, тут я бессилен. Будь я прежний, я разослал бы во все четыре стороны гонцов с вестью о том, что закрыл глаза первый отрок уважаемого отца Атантая Кыдырбай. И заставил бы сыновей четырех родов, опершись о палку, оплакивать Кыдырбая с утра и до вечера. Но нет у меня такой силы… Бедный лев, умер он в тягостное время, и приходится его хоронить в чужих горах Кашгара.
Тазабек заскрипел зубами так, что заходили желваки на худом скуластом лице.
— Э-э, будь моя воля, я эти горы, серые точно короста на спине шелудивого верблюда, повалил бы на ту сторону и сровнял с землей. Копаем могилу своему человеку, а из земли лезут только острые камни… А какая мягкая, пушистая была земля в наших горах, и для живых, и для мертвых… А травы какие росли? О создатель, увижу ли я опять свое родное пристанище?
Тазабек даже прослезился, чего раньше с ним не случалось.
На панихиду собралось человек тридцать.
Покидая насыпной холмик, под которым бренному телу Кыдырбая предстояла встреча с ангелами, учиняющими допрос, беженцы врассыпную затянули:
— О бедный наш отец! Где ж теперь тебя увидим…
Голосили те, кто еще мог голосить. Остальные бессильно вздыхали, а кто-то сказал:
— Благо у Кыдырбая есть такая келин, как Батийна. Хоть в землю захоронила, не оставила на съедение хищникам.
Пришел час, и слегла сама Батийна. Она не стонала, не проклинала жизнь, лишь изредка глотнет воды из рук Турумтай. Иногда вздрагивала сквозь сон, шумно вздыхала, поводила глазами, и губы ее невнятно шептали, кому-то молились.
— Бедняжечки, маленькие светильнички, как же вы там, а? Вам ведь холодно, да? А ветер-то какой?
— О ком это ты, Батийна? Каких птенчиков зовешь? — тревожилась Турумтай.
— Нет, мне хорошо. Просто я открыла кошму, а они, девять крохотных птенчиков, мигом разлетелись. — Безжизненное лицо Батийны исказилось подобием улыбки. — И все унеслись в разные стороны… Наверное, в свои края полетели… Будут летать по прибрежным кустам. Вон они, джене! Я вижу их на таволге и слышу — чирикают и свистят. Смотрите, смотрите скорее, а то вот-вот скроются…