Батийна попробовала возразить:
— А что я, собственно, дурного сделала? Я…
Но ее оборвал Алымбай, он все это время молча извивался, будто у него болели зубы:
— Ты давно добиваешься тумаков. У-у-у…
Угроза мужа не испугала Батийну. Она посмотрела ему прямо в глаза.
— А чем я заслужила твои тумаки? Какое блаженство я видела с тобой? Хоть раз ты меня приласкал? Бил только напрасно. Посмотри на мое тело. Оно все в рубцах, как дубленая кожа. Что днем, что ночью стегаешь плеткой, топчешь сапогами. А за что? Ну скажи, кроме побоев, что я видела от тебя? Может, напомнить, как ты, словно безмозглый бычок, затерялся в родных горах, когда люди бежали, как не смог уберечь лошадей? Или восхвалять за то, что ты оставил пешим родного брата в возрасте пророка?
Алымбай позеленел от злости, глаза налились кровью.
— Получай! Вот тебе! — сипло приговаривал он, нанося удары ногой, обутой в растоптанный валенок. — Ах ты проклятая сучка! С ума сошла, как услышала про свободу. Получай! У… свободу, чтоб тебе пропасть!..
Но Батийна не унималась:
— Перестань издеваться, дрянь! Прошло время, когда ты безнаказанно избивал меня…
— Видали? Она еще грозит?! Ах ты потаскуха! Вот тебе свобода… Задушу-у-у-у…
— Эй, Качыке! — не вытерпела Батийна. — Мы избрали тебя сельрабкомом. Где же твоя власть? На глазах у тебя медведь этот размахивает плеткой… Где твоя справедливость?!
Не успел Качыке рот открыть, Турумтай предупреждающе махнула рукой:
— А что Качыке может сказать? Что искала, то и нашла. Язык больно у тебя остер. Родного мужа, который спит с тобой в одной постели, обзываешь медведем. Хорошо еще, что он до сих пор не выпустил из тебя кишки. По заслугам тебе…
И, не договорив, Турумтай встала, гремя вплетенными в косы украшениями, и с вызывающим видом покинула юрту. Она будто хотела сказать Алымбаю: «Бот, я ушла. И теперь, если ты мужчина, всыпь ей хорошенько. Проучи языкастую стерву». Это поняли и Батийна и Качыке. Понял даже Алымбай, он трясся от бешенства.
Качыке, хотя тоже был раздражен поведением слишком уж бесстрашной джене, не дал на этот раз дяде Алымбаю распаляться. Успокоил и усадил его на место. Он прикинул с опаской: «Если я, сельрабком, не разниму их, то джене может завтра сказать, что муж ее бил, а он, Качыке, не заступился».
Качыке всегда обходился с Батийной просто, как младший брат. И она многого от него ожидала. Особенно возросли ее надежды, когда джигита избрали председателем сельского рабочего комитета. «Что ни говори, а ведь вырос на моих руках. Сам видел, как я живу. Где-нибудь, да поможет советом, словом. Разделит мою печаль», — думала Батийна.
Но эта тайная надежда вскоре угасла. С каждым днем она все меньше узнавала своего заботливого помощника Качыке. Тот, прежний, был ясный и близкий. А этому подавай новенький, да чтоб красивый, костюм, на выбор он выискивал иноходца, и непременно самого лучшего, и с каким-то вызовом поглядывал на нее сверху вниз, покачиваясь в седле. Он как бы говорил: «Нет у меня времени разговаривать с женщинами. У нас свои мужские дела».
Теперь его, скорее всего, можно было видеть среди аксакалов, старейшин, среди тех, кто любил покрасоваться на коне перед соплеменниками.
Батийне было обидно, что Качыке отвернулся от нее.
Если какая-нибудь вторая жена бая около своей юрты роптала на судьбу: «Э-э, жизнь, что ты дала нам нового? Ведь все, все осталось прежнее», то мужчины, окружавшие Качыке, и особенно Тазабек и Серкебай, нарочито громко, чтобы их слышали, подбадривали председателя сельрабкома:
— Э-э, Качыкеджан, человек, поставленный у власти, должен держаться рангом выше других, иначе, так и знай, не заметят его и могут затоптать, а то и вовсе сядут на шею. Пусть твоему отцу не пришлось увидеть, как вырос его сын и кем стал, зато мы видели твоего отца и видим тебя. Располагай нами и надейся на нас. Мы всегда с тобой. Мы зла тебе не желаем. Если понадобится, можешь хоть среди ночи будить нас, и мы всегда с готовностью послужим тебе. Так-то, Качыкеджан.