Качыке от высоких слов чувствовал себя наверху блаженства. Еще бы! Ведь эти степенные старики аксакалы раньше, бывало, на него ни малейшего внимания не обращали! А теперь сами идут к нему с поклонами. «Это благодаря советской власти меня стали так уважать старейшины рода».
Хотя он и ставил перед собой ясную цель: выполнять все указания новой власти, не нарушать законов, быть во всем примером для остальных, хотя он и думал, что ведет себя во всех отношениях безупречно, тем не менее его теперешние шаги были похожи на путаные, неверные шаги ребенка, который только что начал ходить. Хотя он и жил в городе, учился, видел, как живут другие люди, все равно он оставался привязан к старым обычаям и нравам, настолько крепко они засели в плоть и кровь его.
Прошло некоторое время с тех пор, как Качыке избрали председателем сельрабкома. Наступила весна. Она пришла неожиданно, и не просто теплая, а жаркая.
К обеду солнце так пригревало, что весь скот, все живое, ища укромное местечко, пряталось в тени. В воздухе стояла особая благостная тишина. Ни робкого дуновения ветерка, — кругом полный покой и безмятежность.
Батийна, обычно покидавшая постель на заре, еще до обеда успела переделать немало дел, присела в тени юрты. Окрест не видно пасущегося скота. Даже псы попрятались.
Вдруг с ближнего холма показались несколько всадников, приближавшихся к аилу быстрой рысью. Впереди на конский корпус скакал Качыке в сопровождении джигитов.
Иноходец масти темной, безлунной ночи с крупным белым пятном на широком лбу летел словно молния: вихрем развевался шелковистый хвост, острые уши прижаты, как у гончей, тоненькие, точеные ноги словно не касаются земли.
Батийна с удивлением смотрела на председателя сельрабкома: он мчался прямо на нее, седок и не думал сворачивать. Чуть не сбив женщину, конь пронесся мимо, обдав ее струей ветра и пота. Он процокал копытами по пустому скотному загону и, сделав круг, повернул назад.
Качыке, явно хвастаясь перед своей джене, откинулся далеко назад в седле. Стремена чуть не касались шеи коня. Чем ближе он подъезжал к Батийне, тем чванливее была его поза. И тут раздался его неестественно громкий смех.
— Хотел было сбить тебя конем, джене, да жалко стало, — сказал он язвительно.
— Вижу, племянник, ты сильно загордился с тех пор, как тебя выбрали в большие люди. Подобно бывшим волостным, скачешь с целой свитой прихлебателей. Конечно, задавить иноходцем какую-то там женщину тебе ничего не стоит, — вырвалось у Батийны.
Качыке, довольный своим огневым иноходцем, даже не обратил внимания на издевку в тоне Батийны. Передав повод подоспевшему джигиту, он проворно соскочил на землю. Конь Тяжело храпел, мокрая от пота грудь его лоснилась. Черный иноходец все время пританцовывал.
Качыке бросил на него влюбленный взгляд и с восхищением сказал:
— Видишь, джене, какой красавец? Сам Серкебай-аке отдал. Если загонишь, говорит, то платить за него не придется. Ну и конь! Ни разу не позволил плеткой дотронуться до крупа. В ушах свистел такой ветер, будто я еду в бурю.
С форсом сдвинув рукояткой плетки новый соболиный тебе-тей на правый висок, он свысока глянул на Батийну.
Ничего не скажешь, статный джигит. Черный вельветовый кемсел очень шел к его подтянутому юношескому стану. И без того румяные щеки от быстрой езды распылались, жгуче-черные глаза горели озорным блеском, темные брови отливали глянцем.
Джигит еще раз улыбнулся, обнажив два ряда белых зубов, и, радостно-возбужденный, небрежно волоча по земле камчу, пошел к юрте.
— Эй, младший джээн, ну-ка погоди! — крикнула Батийна. — Хочу у тебя что-то спросить.
Когда Качыке, вопросительно глядя, обернулся, она сказала:
— Я слышала, приехал красный учитель, учить грамоте девушек и молодух. Говорят, какой-то… ликбез будут открывать. Правда это?
Качыке вяло проговорил:
— Зачем тебе, джене, на старости лет учиться? Пока я существую, всегда заступлюсь за твои права. — И прошел в юрту.
Жирная, влажная земля, прогретая весенним солнцем, лопается, проклевываются первые ростки трав и желтых лютиков. Так же день за днем начало пробуждаться сознание у людей. Старое рушилось, а новое набирало силы, пускало корни. Но каждый видел, что старое не намерено так просто уступить свое место новому. Старое, не желая умереть, уйти в небытие, начало огрызаться.
Когда Качыке, которому до сих пор Батийна все же верила, волоча камчу, ушел в свою юрту, она, сердито бросив ему вдогонку: «Неужели и ты гнешь туда же?», решительно вошла в свою половину.