Батийна едва сдержалась, чтобы громко не вздохнуть. Пошатываясь и ничего не видя перед собой, она шла от юрты неизвестно куда. Нет, лучше умереть, чем жить с таким мужем.
Она мечтала о светлой любви, с замирающим сердцем ждала своей судьбы. Одна лишь джене знала, о чем мечтает Батиина, о ее сердечной тайне…
Все заманчивые ожидания разлетелись в пух и прах. И, оборачиваясь, Батийна шла куда глаза глядят, выше и выше по ложбине…
Сайра своим настороженным слухом уловила всхлипывание за юртой. «Неужели кызыке плачет?» Женщина вышла. Батийна удалялась в горы. «Куда это она?.. А что, если, подавленная горем, она потеряет власть над собой?»
Джене побежала за Батийной и вскоре настигла ее.
— Постой, кызыке, милая, родная, куда это ты?
Батийна, услышав ласковый воркующий голос молодухи, навзрыд заплакала. Сайра взяла младшую сестру мужа за руку, нежные пальцы были холодны.
Сайра испугалась и сама уронила слезу.
— Терпи, кызыке, терпи, родная. Бог, видимо, и создал нас, чтобы мы слезами умывались. Такова наша женская доля. Не плачь…
Джене обняла Батийну, стала горячо целовать ее в шею, в виски, в разгоряченное и мокрое от слез лицо.
Батийна, обессиленно положив руки на плечи джене, всхлипывала и причитала:
— Я тянулась зазеленеть веткой, раскрыться цветком, родная джене, — сквозь слезы жаловалась Батийна. — И все мои надежды мигом рухнули, словно камень с горы. Как же мне быть? Пусть простят меня чтимый отец, моя любимая мама, подружки мои и ты, моя дорогая джене, не осуждайте меня, лучше я брошусь в воды бурливой горной реки. Лучше умру…
— Не говори мне таких слов, кызыке. Злобу наш ум осиливает. Не поддавайся злобе и тоске, моя белая козочка. Пожалей отца и мать. Их самих гложет тоска и печаль. Если узнают, что ты задумала, умрут преждевременно. Успокой свое сердце, мой свет. Люди услышат — разлюбят тебя, пойдут всякие слухи; иные скажут: «Возомнила о себе эта беспутная, сама хочет выбрать себе жениха». И все тебя будут чернить.
Открытое лицо Сайры побледнело. Она дрожащими пальцами гладила иссиня-черные косички.
— Милая девочка, — шептала она жарко, — ты единственный светильник в юрте своего нищего отца. Не приноси же горя своему аилу, который и так невелик. Не заставляй нас оплакивать тебя. И не помышляй о смерти! Смерть — это обвалившаяся мрачная могила. Жизнь — это неугасимый светоч. Крепись, моя былиночка.
Девушка смотрела куда-то вдаль невидящим взором и прислушивалась к звукам, которых не было, ждала ответа неизвестно от кого.
— О джене, где мой желанный? Как мне его найти? Как я расстанусь с Абылом, которого ты сама нарекла моей судьбой? Кривой Абдырахман и мизинца Абыла не стоит. Прости меня за эти слова, но кривого мне противно даже сравнивать с Абылжаном…
Длинная тень от высокой скалы давно перекрыла солнцепек. С верховий подул прохладный шальной ветер. Он торопился вниз, как запоздавший всадник. По ложбине перезванивал хрустальный ручей, кидавший на берег янтарные брызги и пухлую пену. Он не замирает, не глохнет ни днем, ни ночью.
И сквозь этот перезвон будто слышится лепет родника: «Даже если весь шар земной запылает в огне и обрушатся Великие горы, я не прекращу все равно свой стремительный бег и не перестану петь».
Многочисленные отары, блаженно и мирно щипавшие траву по впадинам и выемкам, сплошной лавиной потекли к стойбищам.
Мукамбет вышел из юрты поискать жену и сестренку и увидел их в дальней ложбине. Они сидели на берегу ручейка, под густой кроной раскинувшейся таволги. Брат пожурил Сайру за то, что далеко увела невесту, и вдвоем они уговорили Батийну вернуться в юрту.
Будь ее отец в самом деле жаден до богатства и захоти он отдать Батийну насильно за нелюбимого человека, возможно, она не покорилась бы его воле и убежала бы с любимым Абылом, — его бедность не помешала бы. Тогда никто бы ее не корил. Батийну не мучила бы совесть, что она, неблагодарная дочь, презрела доверие отца. Она нашла бы себе оправдание, что не подчиняется алчному отцу, который из-за корысти вознамерился сбыть ее за нелюбимого человека. Но так поступить Батийна не имела права. Виноваты ли родители, что ее судьба сложилась печально?
Борода отца поредела, губы побледнели, а глаза матери не высыхают от слез. «Горемычная доченька, — шепчет Татыгуль, — в какой только ненастный день родилась ты у меня на свет?» Скорбь матери щиплет сердце, как дым выедает легкие. Старая едва волочит ноги, спотыкаясь на ровном месте.