— Спасибо тебе за ум, невестка моя! У тебя светлая голова, и отныне я раб твоего ума. Да, потерпи каких-нибудь три года. Не станет он человеком, каким ты хотела бы, я не стану тебя неволить.
Батийна, нисколько не стесняясь, откровенно высказала свои мысли:
— Усохшее дерево, сколько его ни поливай, не зазеленеет. Безжизненный корень лучше и не поливать. Но я попробую в течение трех лет оживить это дерево — вашего брата. Если в Алымбае окажется хоть немного человеческого, то он, надеюсь исправится. Если же он трухлявый пень, то уж не взыщите… Я душа, жаждущая свободы. После трех лет я покину вас. Не корите за это моего отца и не взыскивайте с него. Согласны?
Всей своей неуклюжей фигурой Кыдырбай склонился над Батийной.
— Хорошо! Дай руку, невестка. Рука — божья печать. Впредь не называй своего жениха медведем. Постарайся, сделай все, чтобы он стал человеком. Пусть будет по-твоему, я не нарушу своей клятвы.
После уговора скрепили брачный союз, и Казак отправил Батийну к жениху вместе со сватами, чтобы оттуда перегнать косяк лошадей Адыке.
Айнагуль укутали в парчу, снарядили богатым приданым и доставили в богатую юрту. Однако боль в ее сердце не утихала. Став женой ненавистного Рамазана, после разлуки с храбрым джигитом Болотом, она в первые же дни сникла. Миловидное, с нежным румянцем лицо поблекло. В довершение Айнагуль изводили сплетни злоязычниц.
— Дочь Бармана потеряла всякую цену. Она преступила все пятни обычаи, само святое благословение и еще девчонкой своевольно дерзнула выбирать себе жениха. Звезда ее никогда не засияет. Подумаешь, есть из-за кого затевать смуту между двумя крупными родами. Худосочная замарашка, место ей разве что у казана и посуды, — перемывали косточки Айнагуль молодайки.
— А вспомни, байбиче, когда мы были в ее возрасте, — вторили и седовласые старухи, которые обычно не вмешивались в сплетни. — Да разве смели мы убегать по своей охоте? Ни за что! Шли безропотно, куда нас просватают. Теперь, боже мой, все пошло кувырком… Где это видано, чтобы от сына такого почтенного бая отказывалась дочь бесподобного человека другого рода, притом открыто, с вызывающим шумом…
— Нечестивица! Старики давно предвидели. Чем ближе конец света, тем легче скверные жены начинают изменять мужьям и заваривают смуту в аилах. Эта распутная дочь Бармана грозит нам чем-то зловещим…
— Перед светопреставлением сын перестанет уважать отца, а дочь — стыдиться матери. Виданное ли дело, чтобы полынь выросла в дерево, а плохая жена стала соколом над мужем?
— Все это верно. Дочь Бармана пренебрегла девичьей стыдливостью, и по ее милости чуть не вспыхнула кровопролитная схватка. А вдруг еще одна поганка вздумает бежать? Что тогда?..
— Все по миру пойдем! И несогласие окончательно погубит людей…
Кто знает, во что обернулись бы эти сплетни, не будь Айнагуль сама знатного происхождения. Ее могли возненавидеть и стар и млад. Но слава отца и добропорядочность матери были для Айнагуль защитой. Айнагуль и не думала подчиняться насильному замужеству и отказывалась считать Рамазана своим нареченным мужем. Одна слава, что был он сыном бека. Чем мог достойно сравниться с Айнагуль неотесанный Рамазан? Нет, не дано ему было отогреть сердце Айнагуль, и с каждым днем оно больше остывало.
Явная и все обострявшаяся неприязнь к мужу и вместе с тем мучительное чувство стыда из-за болтливых сплетниц привели Айнагуль к твердому решению постоять за свое человеческое достоинство и уйти отсюда. Она все чаще открыто признавалась подругам: «Все равно теперь на всю жизнь за мной сохранится молва, что ищу мужчин. Чем с постылым человеком провести тысячу ночей под шелковым покрывалом, лучше с любимым одна ночь под дырявой рогожкой».
Айнагуль, словно вырвавшийся из клетки кобчик, сызнова искала свою судьбу, своего суженого.
Асантай ревниво охранял благополучие сыновнего очага и, узнав, что чересчур своенравная невестка намерена порвать с его сыном вторично, взбеленился. «С каким бы удовольствием, — прохрипел он своим дружкам, вращая налитыми кровью глазами, — я приказал бы запеленать ее в шиповник». Удержало его пока от злобной расправы с невесткой лишь уважение к чести свата Бармана и рассудительной Гульгаакы. Правда, не стерпев, он вызвал однажды к себе Гульгаакы и предупредил ее:
— Внушите своей дочери, чтоб не нарушала наших обычаев. Если она вздумает отвергнуть моего сына, во мне тоже проснется обида и заговорит гордость!
Гульгаакы, в нарядном переливающемся луговыми цветами платье, в присутствии свекра со всей откровенностью сказала дочери: