«Пускай полюбуются — вот я и не от сыновей, а всего только от дочери повелителя, а таких лихих среди них ни одного нет!.. А когда к деду проникнешь в сердце, тогда легко станет вытеснить оттуда всех прочих любимчиков — Халиля этого, Улугбека-грамотея, сопляка Ибрагима. На место самого Мухаммед-Султана можно стать!.. Но если тут облизываться, когда надо покрутить жилы отъявленному негодяю, толку не добьёшься! Тут надо решать, как во время битвы. Быстро и враз! И без жалостей! Дед наказывал беречь Хатуту, дабы не терять след к новым и новым разбойникам. А вот они все какой от них толк? Они разве правду скажут? Мулла и то не всякий раз в правде сознается! А это ж злодеи, чего ж от них ждать? Надо сразу брать гуся за голову».
Проведчики, посланные на поиски, вскоре обнаружили алый халат, и Султан-Хусейн сам выехал к его местопребыванию, на базар.
Под сенью Купола Звездочётов с алым халатом почтительно беседовал усатый блюститель базарного порядка, величественный, как султан.
Султан-Хусейн поехал прямо на алый халат, и скороходы, бежавшие впереди царевича, закричали:
— Берегись! Дорогу, дорогу!
Этот, в алом халате, посторонился и оглянулся, оказалось — это худой, рябоватый человек с большим бельмом и реденькой бородёнкой.
— Преобразился?
Не владея собой, Султан-Хусейн накинулся на него, прижимая его конём к лотку с колпаками. Колпачник, побледнев, кинулся сгребать обеими руками колпаки с лотка, а Султан-Хусейн, наступая на рябого, готового испустить дух от неожиданности, кричал:
— Преобразился?
— В чём… я виноват?
Султан-Хусейн вспомнил писца: он попадался ему на глаза у судьи. Не замечая сбежавшейся толпы, Султан-Хусейн кричал:
— Халат!.. Откуда?
Пятясь, писец неожиданно сел на лоток колпачника, а снова встать оказалось уже некуда.
— О аллах! Всемилостивый! Благословеннейший! Я, ничтожнейший, ничтожнейший, ничтожнейший, посмел купить.
— Где?
— Тут вот. За этим куполом.
— У кого?
— Нищенка была. Старуха. Под чадрой. Муж, говорит, помер. Деньги сейчас же нужны. Цена малая. Прельстился. Прельстился! Знаю — грех, ведь вдова. Аллах взыщет. Корысть человеческая. Прельстился! Благословеннейший! Милуй! Милуй! Каюсь, прельстился…
— Скинь халат! Скинь! — закричал Султан-Хусейн, не в силах сказать ничего другого, чтобы раздавить словами этого негодяя, этого… Который всё перепутал, замутил такое великое дело!
Пересохшим голосом он приказал стражам:
— Берите его!
Обернувшись к пятящемуся величественному стражу, Султан-Хусейн прохрипел:
— Ты куда смотрел? Кого здесь стережёшь?
Ударом плётки он скосил тяжёлый тюрбан на голове стража и, повернувшись к толпе, закрутил над собой той же плёткой:
— Видали? Писцом прикинулся? А сам — у разбойников. Им письма писал. Мы это знаем! А вы ему потакали! От нас под халат не спрячешься, мы каждого насквозь видим. Осмелели? Разбаловались? Разбойничье семя!..
В ярости он поскакал к себе, не глядя ни на стражей, уводивших поникшего писца, ни на базарный люд, разбегающийся от царевичева гнева.
Вдруг его намётанный глаз увидел прижавшегося к стене круглощёкого румяного десятилетнего мальчишку в серой рваной рубахе, в чёрной засаленной шапчонке на голове.
Круто повернув крутящегося коня, Султан-Хусейн ещё раз осмотрел озорника, глядевшего, не потупляясь, на блистательного всадника, и велел скачущим позади:
— Прихватить этого. Пригодится.
Эта встреча слегка утешила его.
В караван-сарае, прозываемом Султанийским, постояльцы поднялись раньше, чем забрезжило утро.
Завьюченные верблюды, то жалобно, то возмущённо вскрикивая и ревя, вставали, понукаемые караванщиками.
Отстояв утреннюю молитву, караван-вожатый с нарочитой строгостью, сопровождаемый кое-кем из купцов, деловито обошёл длинный верблюжий ряд, возвратился к головному верблюду и, взобравшись на осла, принял повод.
Хатута перехватил линялым кушачком бурый войлочный халат, поглубже надвинул лохматую шапку, уселся на своём осле и поравнялся с караван-вожатым.
Ворота открылись, и караван пошёл.
Пересекли площадь. Вошли в узкую щель Медного ряда.
Хатута смотрел на медников, стоявших на коленях перед своими горнами или звеневших молоточками по красным, податливым листкам меди.
Хатуту удивило, что многие из мастерских, открытые, заставленные изделиями, были безлюдны — ни мастеров, ни подмастерьев не было в них, словно все они наскоро и ненадолго ушли отсюда.
Чёрный медник сурово взглянул и отвернулся, когда караван пошёл мимо его мастерской.
Али-зада скользнул серыми печальными глазами по лохматой шапке и тоже показался Хатуте бледнее и задумчивее, чем прежде.
Миновали и Купол Звездочётов, где оказалось не столь тесно, как бывало, хотя все торговцы сидели у своих товаров.
Когда свернули на улицу, протянувшуюся до самых руин Дома Звёзд, на круглой площади, перед воротами городского судьи, увидели такое множество народу, что пробиться оказалось нелёгким делом.
Люди неохотно расступались перед караваном. Все смотрели в сторону ворот, где на свободном месте красовались на конях воины, осаживая собравшихся.
Караван не мог пробиться дальше и остановился.
Хатута, стиснутый толпой, оказался на своём осле на голову выше пеших и увидел свободную площадку, где пятеро узников, со связанными руками и ногами, стояли около высоких арб, с которых свешивались арканы. Петли этих арканов уже были накинуты на шеи узников. Едва арба тронется, петля затянется — и узник упадёт. Возчики сидели на лошадях, впряжённых в арбы, и ждали знака трогать лошадей.
Хатута сразу узнал двоих узников — медника Али-зада, который дал ему денег, и повара Раима. Остальных видел впервые: один был дороден и одет в распоровшийся самаркандский халат; другой, худощавый азербайджанец, всё время что-то кричал, обращая взгляды к небесам; третий, с большим бельмом, рябой и безбородый, был так бледен, что казался изготовленным из ваты. Его поддерживали двое воинов, дабы он не повалился и не затянул свою петлю раньше времени.
Осаживаемый воинами народ шумел, и слов худощавого азербайджанца Хатута не мог разобрать.
Но все затихли, когда выехал Султан-Хусейн, сопровождаемый судьёй и какими-то всадниками, неизвестными Хатуте.
Размахивая плёткой, Султан-Хусейн повернул к народу разъярённое лицо и закричал:
— Разбойники! Вздумали с нами воевать? Какие воины! Эти между вами скрывались, да попались. От нас не улизнуть! Смотрите на них! Да сами смекайте, кто из вас охоч первым за ними вслед ехать? Все смотрите на них! Кто охоч? Верёвок хватит. Я вас отучу разбойничать!..
Хатута видел только Али-зада. Непокрытая голова старика мелко дрожала, но смотрел он не боязливо, а внимательно, словно собирался ответить на слова Султан-Хусейна. Слева лицо старика было синим — от удара или от другой какой причины. Но бородка так же гордо выступала вперёд.
Резко хлестнув плёткой вниз, Султан-Хусейн крикнул:
— Вези первого!
Арба скрипнула. Лошадь не сразу тронулась с места, Али-зада поморщился, но не как от боли, а как бы с досадой. Упал, и Хатута уже не мог его разглядеть.
Хатута опустил глаза и лицо и мог бы сам свалиться, но люди вокруг плотно обступали его, и упасть было некуда. Мгновенье спустя он очнулся и, опершись о плечо ближайшего из людей, выпрямился.
Вдруг только теперь он понял прежде не понятые слова своего друга, спрыгнувшего в бездну в горах: «Старик всегда там». Этот Али-зада погиб. Но в Медном ряду на своём месте уже сидит другой старик, с тем же именем, с тем же сердцем.
Жалость к старику слилась с гордостью за безмолвный подвиг этих старых людей. Прикусив губу, Хатута смело и с торжеством глянул на Султан-Хусейна, который снова хрипло крикнул:
— Вези!
Хатута опустил глаза, чтобы не смотреть на повара, повернувшего лицо не менее гневное, чем у Султан-Хусейна.
Хатута не видел, как тронулась эта арба, только слышал, как шум, подобный морской волне, прокатился по народу. И наступила тишина, когда должен был прозвучать новый приказ царевича.