Тут не случайная словесно-речевая ассоциация. Русскую историю определяют именно «бабы». Это матриархат. Известная концепция о женственной пассивности русских, о недостаче в отечественной истории «светоносного мужеского начала» (Бердяев и прочие андрогины Серебряного века) по внимательном вдумывании оказывается верной как-то наоборот. Я сам был энтузиастическим сторонником этой концепции: Россию все по очереди насилуют, «мужи» - только сторонние, от татар до Маркса, и надо, мол, не только самозародиться русскому мужскому началу, но и в брутальность уже пост-русской, то есть советской, истории внести элемент женственности, возродить оную в потребной дозировке. Мол, «деревенщики», Белов с Распутиным, это дело поняли и по-своему выразили: это «бунт болота против мелиоратора» (я, в давней статье).
Плюнуть и растереть! Все ужасы русской истории - от баб. «Вечно бабье в русской душе» совсем не так проявляется, как принято и приятно считать: не в пассиве, не в «пассивной педерастии», а в концентрированной, глубинной, поистине бытийной жестокости русско-советского российского существования. А бытие - женского рода, это баба, в которой идет партеногенез. Читайте Делеза о мазохизме: Мазох потому велик, что угадал тайну бытия, в мазохистской - бытийно-модельной - сцене отца нет, он не требуется (точнее, он и подвергается мучению).
В России открыли этот секрет, выразили тайну бытия - женщины, «бабы». Имею в виду двух нынешних художни-ков (-ц?) - Муратову и Петрушевскую.
После Платонова не было в русском искусстве ничего подобного. На уровне этого гения только две эти - женщины? художники? художницы? Сам язык противится гендерному различению. Вообще слово «женщины» как-то неуместно мягко в разговоре о них - или о Цветаевой, Гончаровой, даже Ахматовой. О последней недавно заговорили как должно; но в статье Жолковского, представившего ААА в качестве некоего бытового Сталина, упоминается и цитируется Недоброво, писавший об Ахматовой как о жестоком насильнике (-це?) еще в 1915 году. Тогда можно сказать, что самые представительные строчки Ахматовой: «На столе забыты/ Хлыстик и перчатка». Ахматова - амазонка, пересевшая с коня на танк («Я - танк»). Такой бытовой Сталин представлен в повести Петрушевской «Маленькая Грозная». Но таковы и все ее женские героини (а других у нее нет, и не нужно). Коммуналка у нее - лагерь, а мать родная - пахан.
Идея и практика советской коммуналки сформулирована Р. Бартом с более чем уместной отсылкой к Фурье; «более», потому что коммуналки были организованы сознательно, в порядке коммунизации быта согласно проектам отцов-основателей. Известно даже имя инициатора - Ларин, будущий тесть Бухарина. И Барт пишет об этом в связи не с кем-нибудь, а с маркизом де Садом:
«Закрытость садического пространства выполняет и другую функцию: она создает основу для социальной автаркии… Самым близким аналогом садовского города будет фурьеристский фаланстер: та же установка на подробное вымышление некоего самодовлеющего человеческого интерната, то же стремление отождествить счастье с закрытым и организованным пространством…»
Не нужно особенно напрягаться, чтобы увидеть у Петрушевской закрытое пространство Сада. Сюжеты Петрушевской прикровенно, но жестоко сексуальны. В ее коммуналках и многосемейных «отдельных» квартирах («однушках» и «двушках») происходит, производится, осуществляется свальный грех, то есть реализуется, «озвучивается» (музыкантша!) тайный мотив коммунизма, бабий мотив. «Женщина - универсальная сексуальность» (Вейнингер когда-то), и на бытийным уровне секс может быть только свальным грехом, мировым, как революция. Но культура - мужское дело - загнала женщину в социальность, хотя бы в форме моногамной семьи; социализм - идея, проект социализма - идеологический субститут, символическое замещение этого фундаментального желания, женская месть, извращенная или, по-философски, «превращенная» форма женского бессознательного. А символическое исполнение запретного желания всегда на бессознательное удовлетворение наслаивает муку. В коммуналках свальный грех идет как скандал, скандал - форма эротической реализации преступных вожделений. Петрушевская поняла, что семья - естественная форма коммуналки, ее зародыш, зерно, ген, платоновская идея. «Фурьеристична» - семья. Вы можете объявить ее ячейкой социальности и необходимой культурной формой, но вот поглядите, что она на самом деле есть или что мы, бабы, из нее можем сделать.
У Сада:
«Он рассказывает, что знал человека, который..ал трех детей, которых он имел от своей матери, из которых один был женского пола, и ее он заставил выйти замуж за одного из ее братьев, и, таким образом,..я ее, он…л свою сестру, свою дочь и свою сноху, а сына своего он заставлял…ть свою сестру и свою тещу».
А вот Петрушевская:
«Это вопрос к женам, о деточках, и тут свадебный хор раскалывается на отдельно взятых певиц, идет ряд соло: где-то процветает в Японии, а то ли в Австралии упомянутое со слезой дитя жены дипломата, где-то поет в опере, щебечет у бабушки в Кишиневе первое дитя жены местного хрюшки с его китайским божком, третья гостья тоже имеет взрослого выкидыша от первого брака, этот вообще живет на отшибе давно, выкинутый отчимом при помощи воздетой к потолку табуретки: типичная история.
Род, о род человеческий! Одного совокупления достаточно, и целая каша заваривается на долгие поколения вперед, рожденный плод опять же плодит подобных себе и так далее.
Определено женским кружком, что и нынешние молодожены тоже первые дети первого брака у своих родителей, покинувшие материнский кров (много лет после покинувших этот же кров своих отцов).
Путаница-перепутаница, но факт установлен: перед собравшимися протекает свадьба детей первых ошибочных браков, чада матерей, которые (матери) затем хорошо наконец вышли замуж и нарожали других детей. Вот теперь всё понятно«. (»Бессильные руки«)
Та же (собачья) свадьба, сплетение, склещение - в «Своем круге», одной из двух лучших вещей Петрушевской. «Свой» круг потому, что все переспали со всеми и много раз поменялись фигуры сексуальной кадрили.
Никаких соло и дуэтов у Петрушевской нет, у нее всегда и только хор. «Московский хор». Англичанин Майк Фиггис с его «Одноразовым сексом» - щенок по сравнению с Петрушевской, у него только две пары обменялись партнерами, хотя через помирающего от спида гомосека все оказались связанными со всеми. Гомосеков у Петрушевской вроде нет (есть за сценой некая «грязная тень гения» - любителя мальчиков), но зато в финале «Своего круга» намечается инцест неудачника Андрея и его единственной любви - дочери Сонюшки. Вообще едва ли не любимое занятие ее героини - «человека жестокого», по ее же собственному признанию, - обвинять окружающих, от зятя до трамвайного соседа, в покушении на растление собственных детей.
Параллель у Сада:
«Дабы объединить инцест, адюльтер, содомию и святотатство, он входит в зад к своей замужней дочери с помощью облатки».
Нужно быть совсем уж невинным идеалистом, либералом прямо с грядки, «деятелем демократического движения» - причем Гайдаром, а не Чубайсом, - чтобы видеть причину всех этих неурядиц в советском социализме, породившем перманентный жилищный кризис. Это не коммунизм породил коммуналки, а коммунальщина сознания - инцестуозно-свального, то есть женского, породила коммунизм. Все бабы ведьмы, говорится в «Вие». Неправильно, бабы - фурьеристки, и главная из них - Петрушевская, которая на самом деле Петрашевская. Сменила а на у - и думает, что никто ее не узнает.
А если и не Петрашевская, то где-то очень близкая к одному петрашевцу, сами знаете какому.
Лампочка света разбитого,
польта в прихожей и шапки
Здесь ли гражданка Корытова,
чьи моральные принципы шатки?
Здесь ли Фома Маловеров?
Нет, он уехал в Канаду
Грязных твоих фаланстеров
ему и задаром не надо…
(Сергей Стратановский)