- Полагаю, что и вы о нем не думали, когда препровождали его в Петербург, - усмехнулся Бутурлин. - Каждый думает об себе...
"Надо уезжать! - подумал Авросимов, теряя силы. - Скорей, скорей от этих перемен, к черту от этих бурь! Скорее, скорее! Надо бы Настеньку... Ах, Настенька, ваше душистое письмо не укрепило меня! Я не в себе нынче... - он налил большой бокал вина и с жадностью его осушил. - Ах, чертов полковник, об нас-то он и не подумал".
- Да и вы, Бутурлин, с вашим графом о полковнике не очень заботились, надеюсь, - отрезал Крупников, смеясь. - Вы его хорошо в оборот взяли, очень умело.
- Послушайте, - вмешался Браницкий, - перестаньте считаться, ну что за счеты?
Авросимов снова выпил до дна.
- Что же будет? Что же будет? - спросил он у Бутурлина.
Кавалергард не ответил.
- Представляю, как граф рвет и мечет, - сказал бледный павловец.
- А я, - вмешался Авросимов, - нынче графа встретил у крепости... нынче ночью... - все уставились на него. - Он меня спрашивал, уж не подкоп ли я веду...
- Не мелите вздора! - сказал Браницкий. - Вы пьяны...
- Ей-богу... Он посулил мне Владимира...
В этот момент Браницкий захлопал в ладоши и поднял обе руки.
- Господа, - торжественно произнес он. Все затихли. - Простите меня великодушно... Будьте снисходительны к старому жеребцу...
- Я так и знал, - равнодушно сказал Бутурлин. - Какая свинья...
- Что? Что такое? - понеслось по зале.
- Он соврал. Я предполагал это.
Авросимов горько зарыдал, уткнувшись лицом в тахту.
- Да, господа, я соврал, - засмеялся Браницкий, очень довольный произведенным эффектом. - То есть не то чтобы соврал...
- Скотина ты, Браницкий!
- Ах, не то чтобы скотина, - смеялся толстяк, - но попал в самую точку... Жаль, Крупников, что ты не спорил... Получил бы сейчас Дельфинию. Дурак...
Кто-то засмеялся тоже, однако общего веселья не последовало. Все разбрелись по своим углам, бокалы зазвенели пуще, со злостью...
Нашему герою стало совсем нехорошо. Шатаясь, он выбрался из залы и, спотыкаясь о брошенные шубы, распахнул входную дверь. Свежий ветер ударил в лицо, наполнил грудь, остудил, привел в чувство. Авросимов шагнул за порог и вздрогнул от изумления: на ступеньках крыльца, под входным фонарем, в желтом кругу света сидел пригорюнившись капитан Майборода.
- Господин Ваня, - всхлипнул он, - какая несправедливость. Вы там в тепле и веселье, а я один на морозе. Хиба ж це справедливо?
- Да чего это вы тут-то сидите? - изумился наш герой, трезвея.
- Не пускают. Велено не пускать...
- Ну домой идите, Бог с ними. Замерзнете.
- Нет, - упрямо сказал капитан. - Пусть это им укор будет... Я скоро из Петербурга уеду, а пока пусть им укор будет...
Авросимов вспомнил, как изящная ладонь Бутурлина хлестала капитана по щеке, махнул рукой и воротился в залу.
Толстяк Браницкий был в восторге от своей выходки, похлопывал друзей по плечам, подносил вина каждому, смеялся, и постепенно черные тучи поднялись к потолку и рассеялись, и снова пламя камина, как единственное их ночное солнце, бушевало, посылая тепло и свет.
И наш герой, устроившись поудобнее в креслах, предался размышлениям о жизни, и крест Святого Владимира снова выплыл из тьмы и засиял пред ним. Однако в высокопарном его сиянии чего-то уже не было, словно камень не до конца свалился с души, в которой продолжался коварный поединок беды и славы. Ах, полковник, он ведь рыдал, наш молодой человек, проклиная ложь Браницкого, твое злодейство и жалея об тебе! Ах, ротмистр, и он рыдал не из страха за свою жизнь, а потому, что судьба ставила его к барьеру, позабыв, что сердце-то отходчиво. Ах Настенька, и об тебе он рыдал, рыжий наш великан, не веря своим фантазиям и проклиная их. Но тут пред ним возникла синяя полоса лесного тракта, по которому весело летит его кибитка, в которой он - один, один, один, совсем один, черт вас всех побери!
В этот момент неслышно, на одних носках, появился в зале молоденький адъютант графа Татищева, с пунцовыми от ветра щеками, со счастливой улыбкой ребенка на устах, полный надежд на близкое счастье, которому ничто не помеха. Он легко поклонился, кивнул эдак всем и, увидев Бутурлина, еще более засиял, засветился.
- Вот вы где? - воскликнул он звонко. - А уж я-то ищу вас, я-то вас ищу!.. Я уже и надежду потерял... Как дымно у вас, господа, - и с загадочной улыбкой: - Господин Бутурлин, вам письмецо от одной нашей общей знакомой... Ежели вам будет угодно, у меня возок...
- Ara, - сказал Крупников, - от дамы. Стало быть, жизнь продолжается, господа...
Бутурлин покинул игру и легко, как бы танцуя, подбежал к молодому человеку, и белый листок перепорхнул с ладони на ладонь.
- Вот так...
Все это происходило в противоположном от Авросимова конце залы, но молоденький адъютант, покуда Бутурлин листок, разглядел нашего героя и радостно закивал ему:
- Ах сударь, и вы здесь?! Граф очень лестно говорил об вас! Я крайне рад видеть вас и сказать вам об этом.
В этот момент Бутурлин поднял голову и поглядел через зал на Авросимова. Затем вновь пробежал листок и снова глянул и решительно направился в его сторону. Авросимов увидел глаза кавалергарда, и сердце его шевельнулось.
- Прости, брат, - сказал Бутурлин и пожал плечами. - Я должен тебя арестовать...
Услыхав сии страшные слова, наш герой вскочил так, что проклятый подарок капитана, вырвавшись из ненадежных своих петель, пребольно ударил его по коленке и распластался на ковре.. Проворнее ястреба кинулся к нему Бутурлин. За круглым столом шла игра. Никто ничего не слыхал, слава Богу, и не видел. Незаметно они покинули сей гостеприимный кров, и сквозь шум ветра и фырканье лошадей то ли воистину сказанное "прости, брат", то ли придуманное в слабости, донеслось до слуха нашего героя.
Эпилог
В разговоре с графом Авросимов всё начисто отрицал. Граф слезам его верил. О Филимонове вопросов не было, ибо в чем в чем, а уж в фантазиях собственных мы вольны и нет нас вольнее. Знатнейшие специалисты проверяли английский пистолет неоднократно, но проклятая игрушка упрямо отказывалась стрелять. Остаток ночи, проведенный нашим героем взаперти на гауптвахте, вызвал в нем такую бурю отчаяния, а случайный прусачок, редкий гость в сем сухом месте, так его возбудил, что граф не стал продолжать разговора, а махнул рукой, дабы избавили его от вида сего зареванного лица.
Однако вышло повеление Авросимову крепости не посещать, а в двадцать четыре часа покинуть столицу и торопиться в свою деревню, что он, сотрясаемый лихорадкой, и исполнил за очень короткое время.
Наступила весна, лето. Как совершилась жестокая экзекуция, наш герой, натурально, видеть не мог, пребывая в счастливом неведении и оправляясь от зимней своей болезни. Уже значительно позже, когда печальная весть пробралась в их медвежий угол, в самую осеннюю пору, сквозь запах липового меда, грибов, опадающей антоновки, она, как ни была печальна, все же не смогла его поразить. Видимо, где-то в глубине души таилось все-таки предчувствие неминуемой жестокой расправы над несчастным полковником, не ко времени родившимся.
Тут, не омраченная ничем, в разгаре осени свершилась свадьба, внезапная, как первый снег, и наш герой совсем закружился, завертелся, зараспоряжался, ибо никаких новых печальных известий не возникало больше, а уж слух об том, что Аркадий Иванович где-то в далекой Темир-Хан-Шуре застрелился, слух об том, по малости своей, не дошел и вовсе.
Вот и всё, милостивый государь. Простите великодушно. Что же касается меня, то я, представьте, даже рад за нашего героя, что так все у него устроилось, так сложилось ко всеобщему ликованию.
Бог с ним совсем.
1965 - 1968