А однажды быков вместе с возбуждающими их телками перевозили военными вертолетами с пастбища на пастбище.
И часть пути нужно было лететь над водной гладью.
И тут одна телка отвязалась и, очумев от болтанки, принялась всех безжалостно бодать.
Так ее просто выпустили.
Открыли дверь, и она сиганула вниз.
А внизу сейнер плавал.
И попала она точно в сейнер.
Корова пробила его насквозь, и он мгновенно затонул.
Спаслась только кокша-кухарка, которая вылезла на верхнюю палубу и, задрав голову вверх, пыталась рассмотреть, откуда это сверху несется такое катастрофическое мычание.
Бац! — и кокша сейчас же в воде с блестящими глазами западносибирской кабарги. И она ничего потом не могла объяснить: как это — му! — а потом сразу вода.
Ее спрашивали, а она, досадой сотрясаемая, все твердила: «My — и вода! My — и вода!»
«О, это невыносимое пение сирен, льющееся из клиники туберкулеза»,
— как сказал бы один очень известный поэт.
Не уверен, что в этих выражениях можно описать все вибрации, исходящие от плавающей кухарки, но уверен в том, что это хорошо, холера заразная, это лирично, это красиво, черт побери!
А красота, как правильно учат нас другие поэты, имеет право звучать как попало, где придется.
Отзвучала — и люди, пораженные всеми этими звуками, должны замереть и подумать о своем высоком предназначении.
Вот я, к примеру, когда слышу все эти красоты, сразу замираю и думаю о чем-то клетчатом. И когда я слышу: «А давайте с помощью архимедова винта поднимем подводную лодку», — я тоже замираю с головы до жопы и внимаю тому, как лимфа бухает своими детскими кулачками в лимфатические узлы, неутомимая как молодые бараны. Тин-тилидон! Тин-тилидон! — а это уже слезы весны.
Видимо, слезы радости.
А еще хорошо слушать, как шепчутся божьи коровки и милуются клопы и стаффорширские слоники где-то там, на листе за окном, и сейчас же стихи, да-да, конечно стихи, сначала шорох, щелчки какие-то, неясное турули — а потом стихи, того и гляди падут невозвратно, как капля борща на ступеньки собора, если их немедленно не записать:
Кстати, мне сейчас пришло в голову, что с помощью этих стихов можно будет объяснить некоторые особенности военного человека.
В частности, болезненные состояния его ума.
Видите ли, военнослужащий очень часто превращается в идиота. И не всегда удается сразу распознать, что это превращение уже произошло.
Оно всегда неожиданно. Ни с того, ни с сего. Ты с ним говоришь, а он уже превратился.
Оттого-то и приходится много страдать.
И я думаю, что все это происходит потому, что в какой-то эвдемонистический период своего развития военнослужащий переполняется всякой чушью и на время теряет способность отделить реальность от своих мыслей о ней.
Таким образом он мимикрирует, то есть заслоняется от реальности, то есть сохраняет себя.
Вот наш командующий.
Тот всегда думал вслух.
Выскажется — и все сейчас же бросаются исполнять, овеществлять это высказывание, а он и не рассчитывал вовсе, не предполагал, не хотел — и получается кавардак.
Но порой что-то с хрящевым хрустом втемяшивалось ему в его башку, что-то, как всегда, оригинальное, с перьями, и все в этом непременно участвуют, напрягаются, чтоб повернуть вспять, то есть раком, все законы логики, динамики и бытия, и поворачивают, и опять получается ерунда. Словом, ерунда у нас получается в любом случае: и когда он просто мыслил, и когда те мысли воплощались.