Вдруг его перебил другой:
- Ребята, знаете, кто это? Это же тот псих из «Мау-Маус», заделавшийся святошей.
Еще один, подойдя ко мне, ткнул меня пальцем в лицо:
- Ну-ка, проповедник, дай я тебя потрогаю. Может, ко мне тоже что-нибудь прилипнет из твоей святости?
Я саданул по его руке, отбросив ее от моего лица.
- Тебе что, жить надоело? - прорычал прежний Никки, пробудившийся во мне. - Только тронь меня еще хоть раз - и считай, что ты мертвец.
- Ух ты! - отпрыгнул тот с деланным удивлением. - Вы только послушайте. С виду вылитый проповедник, а говорит как ... (он употребил грязное ругательство).
Прежде чем он успел шевельнуть пальцем, я вскочил на ноги и мой кулак вошел ему в живот. Он согнулся от удара -и я стукнул его еще раз, по затылку. Он упал без сознания на пол. Остальные были слишком ошарашены, чтобы прийти ему на помощь. Публика на автовокзале поспешила рассеяться и попрятаться за скамьями. Я попятился к выходу, медленно цедя на ходу:
- Только рыпнитесь - и я ни одного из вас в живых не оставлю. Я приведу «Мау-Маус». Через час мы будем здесь и перебьем всех вас, поганых «Вайсройс», до одного.
Они знали, что я говорю правду и что «Мау-Маус» вдвое коварнее и сильнее, чем они. «Вайсройс» переглянулись и попятились к другому выходу, волоча за собой своего бесчувственного товарища.
- Я вернусь! - крикнул я им вслед. - Вам лучше двигать отсюда, иначе прощайтесь с жизнью! - И, выбежав наружу, устремился к ближайшему метро. Однако по пути мне попалась испанская церковь - и что-то заставило меня замедлить бег, а потом и остановиться. Я повернул назад, медленно поднялся по ступенькам и вошел в открытую дверь. «Может, лучше сначала помолиться, а потом уже бежать за «Мау-Маус», - подумал я. Но стоило мне войти в церковь, как все, что касается «Мау-Маус» и «Вайсройс», улетучилось из моего сознания. Я начал думать об Иисусе и о предстоящей мне новой жизни. Я стоял на коленях перед алтарем, и минуты проносились, как секунды, пока кто-то не похлопал меня по плечу. Я обернулся. Это был Уилкерсон.
- Я не нашел тебя на автовокзале и сразу подумал, что ты должен быть здесь, - сказал он.
- Само собой, - ответил я. - Где же мне, по-твоему, еще быть? Не в банде же?
Он рассмеялся, и мы двинулись к машине.
В школе
Библейский институт в Ла-Пуэнте оказался заведением небольшим и скромным. Располагался он на маленьком участке сразу за городской чертой. Из семидесяти учащихся Библейской школы большинство были испано-говорящими, воспитанными в очень скромном достатке.
Мы со Стивом Моралесом прибыли из Нью-Йорка самолетом. Школа была необычной - непохожей на те, что мне довелось знавать прежде. Внутренний распорядок ее отличался строгостью, расписание дня соблюдалось неукоснительно. Все в ней было регламентировано. Занятия проводились со вторника по субботу включительно. Учащиеся в большинстве своем жили в школьном городке в общежитиях барачного типа.
Несколько месяцев ушло у меня на привыкание к царившему в Институте укладу. Всю жизнь я сам распоряжался своим временем - здесь же все делалось по звонку, начиная с подъема в 6 часов утра и кончая отбоем в 9.30 вчера, когда в общежитии гасились огни. Свободного времени практически не оставалось: ежедневно мы обязаны были два часа молиться, помимо тех шести, что проводили в школе. Самым большим испытанием для меня оказалась невозможность общаться с девушками. Это было строго запрещено, и нам с ними удавалось лишь перекинуться парой слов до и после занятий и во время регулярных дежурств на кухне.
Однако это была сознательная ориентация школы: учить дисциплине и послушанию. И хотя приходилось нелегко, именно такое обучение было необходимо мне. Какой-либо менее жесткий уклад оставлял бы излишек свободы.
Питание в школе было сытным, но далеко не аппетитным. Обычный завтрак состоял из горячей кукурузной каши и тоста; раз в неделю к этому добавлялось яйцо. Такая диета, однако, входила в систему нашей подготовки: большинству учащихся школы предстояло стать служителями испанских церквей, расположенных в самых бедных районах страны, и вести очень скромное существование.
Учителя отнеслись ко мне с большой терпимостью. Я не знал, как себя вести, и остро ощущал шаткость своего положения, которую пытался восполнить показной понятливостью и бойкостью.
Помню, однажды утром, на третий месяц моего пребывания в школе, мы, стоя, повторяли вслед за преподавателем слова длинной вводной молитвы. Я не сводил глаз с миловидной, черноволосой (очень набожной) мексиканской девушки. Она уже несколько недель занимала парту прямо передо мной, однако привлечь ее внимание мне не удавалось. Посреди молитвы я осторожно убрал ее стул, решив, что теперь-то она точно меня заметит. После финального «аминь» все сели - и тут она действительно обратила на меня внимание. Не поднимаясь с пола, девушка развернулась в мою сторону и вперила в меня взор, полыхающий гневом. Меня же переполнял смех, и я протянул руку, чтобы помочь ей подняться. Однако она, едва скользнув взглядом по моей руке, вскочила сама. За все это время она не произнесла ни слова, и мне почему-то стало совсем не смешно. Вдобавок, ставя стул на место, юная мексиканка намеренно саданула им меня по голени. Подобной боли я давно не чувствовал. Кровь отлила у меня от лица, и мне казалось, я вот-вот потеряю сознание. Весь класс зашелся смехом. В конце концов я овладел собой и посмотрел на нее. Она ответила мне взглядом, который способен был прожечь дыру в броне танка. Я попытался улыбнуться, подавляя позывы к тошноте. Девушка отвернулась и застыла неподвижно, лицом к преподавателю.