Ярославский вокзал, обновлённый на рубеже веков, с трудом вмещал то количество пассажиров, что стремились уехать из Москвы в сторону Сибири. В 1922 году вокзал переименовали, и он стал называться Северным, но и в обиходе, и даже в справочниках старое название сохранилось. Каланчёвская площадь вмещала целых три вокзала — Северный, Николаевский, который назвали Ленинградским, и Рязанский, поэтому Травину оставалось только перейти трамвайные пути, миновать длинный ряд извозчиков, небольшую вереницу таксомоторов, киоски Моссельпрома, зайти в здание, перестроенное Фёдором Шехтелем в древнерусском стиле, и уже оттуда — на перрон.
Иностранные пассажиры, чтобы добраться до Китая через территорию СССР, отправлялись из Берлина в воскресенье, с остановкой в Варшаве. В понедельник в Столбцах, которые теперь находились на территории Польши, они пересаживались в состав НКПС, и в полдень вторника прибывали в Москву, на Белорусский вокзал. Из Москвы курьерский 2/1 отправлялся уже с Северного вокзала в шесть вечера, так что зарубежные гости успевали прогуляться по столице, укутавшись в шубы и пальто — конец марта 1929-го в столице выдался морозным, и даже солнце не могло прогнать задержавшуюся зиму.
Вокзальный ресторан был полон народа, Травин не стал толкаться в ожидании свободного столика, купил у лотошника четыре пирога с печенью, стакан горячего сбитня, у продавщицы киоска Моссельпрома — две пачки папирос, и наконец добрался до поезда. Паровоз расплёвывался паром на положенном месте, помощник машиниста стоял возле железных перил и вглядывался в вокзальные часы, словно от этого они должны были идти быстрее. По перрону сновали носильщики, подвозя вещи к багажному вагону и выдавая квитанции — по одной на каждую единицу багажа. У Сергея с собой, кроме кожаного чемодана, ничего не было, в багаж он его сдавать не собирался, тащил сам, и носильщики молодого человека не донимали. Посередине платформы расположились киношники, кинокамера водила объективом по отъезжающим и провожающим, оператор держал на нижней губе папиросу, а остальные четверо из съёмочной группы донимали его советами. Среди них Сергей заметил одного из осветителей, знакомых по Пятигорску, но подходить не стал.
Состав сформировали, к паровозу прицепили багажный вагон с металлической крышей, а за ним почтовый с башенкой. За почтовым шли два вагона советской постройки завода имени Егорова, облицованных ольхой, покрытой лаком, тёпло-желтые стенки создавали ощущение уюта. Сразу после них находился вагон-ресторан, затем два дореволюционных пульмановских вагона, обшитых тиковым деревом, вагон-салон, ещё три пульмановских вагона и в самом конце — два егоровских.
На каждом пассажирском вагоне по всей длине шла гордая надпись «спальный вагон прямого сообщения».
— Теперича-то пожиже будет, — возле Травина остановился пожилой мужчина с тележкой и бляхой на фартуке, попросил папиросу, раскурил, растирая замёрзшие руки, — не тот коленкор. То ли дело при царе, в кажной купе ванна медная стояла, диван кожаный с золотыми гвоздями да кресла вокруг стола блестящего, наш брат туда только в белых перчатках и чистом фартуке заглядывал, как нос покажет, тут же на этот нос целковый. Вот такие времена бывали, а тут что, рукомойник оставили, и то не везде. Нету, понимаешь, шика и блеска. У вас, господин-товарищ, какая категория?
— Вторая, — ответил Сергей.
— В старом вагоне или в новом?
— В шестом.
— Знамо, в старом. Там, хоть и нету, значит, рукомойника личного, зато двое вас в купе лягут один над другим, а в этих, нонешних, вчетвером ютятся. Какой же это второй класс, я тебя спрашиваю? Безобразие одно.
Носильщик сплюнул, растоптал окурок и отправился ловить клиентов. До отправления оставалось тридцать минут, Сергей взялся за ручку чемодана, и тут его хлопнули по спине. Легонько. Травин обернулся, и увидел Варю Лапину.