«Глииииинчнки», — тянул раненый скульптор, то ли от боли, то ли от счастья блестя зубами сквозь лепную бороду-лопату.
Новые, они глянцево перебликивались впритык к ванне и дальше по двору, верхом друг на друге и кубарем или накрепко, по-сиамски, тело к телу, высыхая и обвыкаясь со своей условной формой.
«Глинчики-глинчи, глинчики-глинчи», — не унимался Яша, икая и шипя. Дуя на воду, как однажды обжегшийся кипятком. Палыч что-то такое про него вроде рассказывал.
Обильно раскровавленпое тело неразличимо слепилось с глиной, портретные приметы исчезли под толстым слоем, и отныне в своей ванне Яков мог быть кем угодно, тем же Федотом, Палычем или мной, но более всего походил на глинча-великана, большую неустанную матку и царя крох.
Глинч глинчей тратит свое тающее кроваво-минеральное тело, изымает из него множество приблизительных, неподобных подобий. Дед всех глинчей родит их впотьмах вслепую, ибо глаза залеплены-недолеплены.
Сегодня сотворен не один десяток. Слышно, как ногти зря скребут по металлу. Теста не осталось. «Глинчи-глинчи-глинчики, — обессиливая роняет Яков измазанную голову, — глинчи-глинчи-глинчики», — упрямо хрипит он заговор вечной жизни. Нараспев, механически, не помня себя. Скрип, скряб, визг, плеск. Глины, стали, тела, воды.
Мне расхотелось знать, обжигает ли он их утром, обходя новых особей с огненным гулом паяльной лампы в рукавице, или отправляет на противне в печь? Расставляет по всему двору и дому или скрывает от дневного света и чужого глаза в подпол, как картошку? В корзинах, карманах, ведрах или рюкзаке, а может, за пазухой носит в лес и селит там, и не слюной ли, плюнув на ладонь, а то и соплей, сморкнув, прилаживает к пням и елкам? Или Яков сговорился с Палычем, и весь цирк корчится для меня специально, в счет какого-нибудь давнего долга?
— Пойдем, — сказал я Палычу, неизвестно отчего ликовавшему, — хорош смотреть.
Эль Сомов
АМЕРИКАНСКИЕ ГОРКИ-ХХХ
…вот и снова пришли эти стеклянные дни, а значит, нет больше смысла скорбеть о бездарно растраченном лете, а просто — ждать, и ждать терпеливо. Ждать возвращения славного воинства, несущего на остриях весть о победе над Полкоролевством. Хэй-хо, нынче наши козыри — снеги! <…> Как я люблю здешние тихие дни! Приятно не то что ходить — влачиться, цепляясь ногами за землю (мокрые листья — шурх-шурх, то влево, то вправо, как белки); если же говорить — предпочтительнее о погоде. И только простыми словами, но зато каждая строчка — с заглавной, раскрашенной киноварью. К примеру:
И так далее, и тому подобное.
— Слушай, это здорово, — задумчиво сказал Лучший Друг, он же Лечащий Врач. — Блестящая стилизация. «Нынче козыри — снеги…» Нет, правда здорово. Вот с этого и начни.
Эл Дэ/Эл Вэ полулежал в кресле, придвинутом чуть ли не вплотную к огню, подвергая себя опасности моментального возгорания, В руках у Друга был стакан грога, осушенный наполовину.
— Ага, — отозвался Зуха. — С этого я и начну. Прямо сейчас. А ну брысь отсюда.
Лучший Друг малость переменился в лице и стал укладываться. Задача была не из легких. Одни ширмы с изображением фрагмента стены, закопченного очага и пламени, пляшущего на углях, — одни только эти живые ширмы чего стоили. Еще предстояло уторкать в саквояж образцы фауны Меркатора (Северное полушарие): кусачую скотинку наподобие Рака, Гидры, Малого Пса, Дракона, Рыси… Плюс инструментарий и гербарий. Плюс коллекция ядов. Плюс зеленый заливной лужок под окном — вернее, некогда бывший зеленым. Плюс огромная и неподъемная, совершенно нетранспортабельная тоска. Тощища.
Зуха, надув губы, рисовал на запотевшем оконном стекле каббалистические знаки: Z + K = пухлое сердце, проткнутое штопором. Очевидно, для разнообразия.
— Зу, — позвал Лучший Друг. Он стоял у трапа, держа саквояжик на отлете. — Слышишь, Зу…
Зуха обогнул письменный стол, по пути извлек из воздуха безымянный лиловый цветок. Приладил его к петлице Лучшего Друга. Отступил на шаг, полюбовался, смахнул несуществующую пылинку.
— Вот, значит, как, — сказал Лучший упавшим голосом. — Что ж, я думаю, это правильно. Наши отношения зашли в тупик. Really, нам необходимо расстаться на время, чтобы разобраться в своих чувствах. Это нелегко, но это единственный способ сохранить хоть что-то…
— Хочешь поговорить об этом? — участливо спросил Зуха.