Самое досадное и нелепое происшествие случилось на третий день пути. Не проехали мы с утра и пяти верст, как услышали отчаянный, какой-то не свойственный нашему силачу жалобный крик. Обернувшись, увидели престранное зрелище: Тит, спрыгнув со своего верблюда, бегал по степи, спотыкаясь и размахивал огромными ручищами, разгоняя стаю нахальных ворон, круживших над ним. Лицо его было растерянным и почти плачущим.
— Стреляйте, вашшлагородь, стреляйте! — заметив Левицкого с ружьем, чуть не плача, кричал он. — Лови ее, проклятую! Она серебро спёрла!
Подбежав ближе, мы увидели на земле мешок с нашим серебром, который, видимо, немного развязался. На мешковине виднелась свежая дыра, проделанная мощным клювом. Оказалось, ворона расклевала мешок и стырила один из небольших, но увесистых слитков, лежавший с краю. Она уже взмыла в воздух и летела прочь, а в клюве у нее тускло блестело наше серебро.
Увы, с ним пришлось распрощаться: пока Левицкий прицелился, ворона была уже далеко.
— Ушла, тварь пернатая! — сплюнул Софрон.
— Ой-вэй, кусочек нашего гешефта улетел! Прямо в небо! — запричитал Изя. — Чтоб ей пусто было, этой птичке!
Тит стоял посреди степи, понурив голову, растрёпанный, огромный и несчастный.
Мы потеряли часть нашего сокровища из-за нелепой случайности. Вообще, нахальство ворон в Монголии превосходит все границы. Эти, столь осторожные у нас птицы, здесь до того смелы, что воруют у монголов провизию чуть не из палатки. Мало того: они садятся на спины пасущихся верблюдов и расклевывают им горбы до крови. Глупое животное только кричит да плюет на мучителя, который, то взлетая, то снова опускаясь, пробивает сильным клювом большую рану.
Монголы, считающие грехом убивать птиц, не могут отделаться от воронов, непременно сопутствующих каждому каравану. Положить что-либо съедобное вне палатки невозможно: оно тотчас же будет уворовано.
Дорогой от нечего делать я разговорился с одним из погонщиков-монголов, молодым парнем по имени Бату, который немного знал русский — выучил в Кяхте. Он рассказал мне про караванную торговлю. Оказалось, что перевозка чая из Калгана в Кяхту приносит огромные барыши хозяевам верблюдов. В среднем, каждый верблюд за два зимних рейса зарабатывает около пятидесяти рублей серебром — немалые деньги.
Расходы же на погонщиков невелики. Бату пожаловался, что верблюды часто приходят в негодность: стирают пятки до хромоты или сбивают спины от небрежного вьюченья. В первом случае им подшивают на рану кусок кожи, и хромота проходит; со сбитой же спиной верблюд в том году уже не годен к извозу.
— При таких заработках твой народ должен быть богатым? — спросил я.
Бату горько усмехнулся.
— Заработки есть. Но редкий увозит домой несколько сот рублей. Все остальные деньги переходят к китайцам. Те обманывают мой моих соплеменников самым бессовестным образом.
— И как же? — заинтересовался я.
— Навстречу каравану выезжают китайцы и приглашают хозяина остановиться у них даром, оказывая всяческое внимание. В другое время китаец и говорить-то не станет. Соплеменник доверяет хитрому китайцу, намереваясь рассчитаться за чай, который берет на извоз. Это хитрецу и нужно. Получив деньги, тот обсчитывает и предлагает товары по двойным ценам. Часть денег идет на подати, взятки, часть пропивается, и в конце концов мои соплеменники уезжают с ничтожным остатком. Еще часть отдают в кумирни жрецам, так что возвращаются домой почти с пустыми руками!
Я слушал его и думал о том, как похожи методы обмана во все времена и у всех народов. И о том, как важно нам самим не попасть впросак, когда придет время сбывать серебро.
Степь казалась мирной, но мы нутром чуяли опасность. И она пришла неожиданно, глубокой ночью, когда лагерь спал тревожным сном. Меня разбудило неясное движение, тихий шум — фырканье лошадей, приглушенные шаги. Рядом завозился Софрон, солдатской чуйкой тоже уловивший неладное.
— Что там? — шепотом спросил он, рука его уже нащупывала приклад ружья.
— Тихо! — прошипел я, вглядываясь в темноту за пределы тусклого круга света от догоравшего костра. Луны не было. В тенях, там, где стояли верблюды и наша единственная оставшаяся лошадь, мелькали какие-то фигуры. Невысокие, быстрые, двигались почти бесшумно. Сомнений не было. Конокрады! Или, как их тут называли, хунхузы — местные бандиты, промышлявшие грабежом караванов и угоном скота.
— Тревога! — заорал я во все горло, вскакивая на ноги. — Хунхузы! Скот угонят!