Хан подошел к нам. Окинул меня и моих товарищей долгим, внимательным взглядом. Его обычно непроницаемое, выдубленное ветрами лицо выражало явное уважение.
— Хунхузы, — коротко сказал он, кивнув на темнеющие в стороне тела. — Плохое место здесь. Много бандитов. Вы — хорошие воины. Батыры! Вместе — сила!
Мы молча переглянулись. Эта ночная схватка отрезвила и сплотила нас еще больше, напомнив насколько опасна эта земля, где жизнь человеческая стоила дешевле кирпича чая, а право слишком часто определялось лишь силой оружия.
Наше серебро по-прежнему жгло руки, а путь к Гайнчжуру был еще долог. Но теперь мы знали одно — просто так мы свою жизнь и свою последнюю надежду не отдадим. До рассвета никто больше не смыкал глаз: взбаламученная кровь не давала уснуть. Стиснув зубы, мы были готовы двигаться дальше, вглубь бескрайних монгольских степей.
Большая дорога на Гайнчжур, напоминавшая скорее широкую, пыльную просеку, петляла по выжженной солнцем долине. Она то терялась среди густых зарослей серого, колючего кустарника, то ныряла в зеленые островки возделанных полей, то и дело ветвясь на едва заметные тропы, уводящие к разбросанным тут и там фанзам. Монголам-проводникам, несмотря на их опыт, приходилось постоянно останавливаться, всматриваться в далекие, синеющие на горизонте сопки-ориентиры и расспрашивать редких встречных, чтобы не сбиться с пути.
Всюду виднелись приземистые китайские фанзы, слепленные из необожженной глины с соломой, с характерными плоскими, чуть загнутыми крышами. Возле них копошились люди. Стояла пора полевых работ, и китайцы, согнувшись в три погибели под беспощадным солнцем, усердно трудились на своих крохотных наделах.
Местность здесь считалась плодородной, и каждый клочок земли был обработан с невероятным тщанием. При виде нашего каравана крестьяне выпрямлялись и с нескрываемым любопытством разглядывали проезжих, нередко заговаривая с Ханом, расспрашивая, откуда и куда мы держим путь, что везем…
— Смотри-ка, Курила, — толкнул меня в бок Софрон, кивая на согнутые спины, — пашут не разгибаясь от зари до зари. И живут-то, погляди, в каких хатах нищих. А все одно — хозяева на своей земле. Не то что наш брат подневольный…
— Таки работают как муравьи! — вставил Изя, с профессиональным интересом наблюдая за торгом Хана с местными. — А своего не упустят, я вас умоляю! С них копейку лишнюю не слупишь! Ушлый народец!
Все чаще попадались встречные караваны с чаем, легкие двухколесные повозки с китайцами в синих халатах, скрипучие грузовые арбы, запряженные лохматыми волами. Брели верблюды и ослики, навьюченные хворостом и зерном. Проносились всадники на выносливых монгольских лошадках. Воздух полнился скрипом колес, криками погонщиков и звоном верблюжьих колокольчиков.
Наконец, в мареве жаркого дня показались зубчатые стены Гайнчжура. Внушительная крепостная стена из крупных неотесанных камней с массивными квадратными башнями выглядела мощно, но по-азиатски грубо. Город, как объяснил Хан, делился на монгольскую и китайскую части. Караван, подняв тучи пыли, медленно втянулся через высокие каменные ворота в китайскую часть.
Первое впечатление — оглушающий шум, невообразимая теснота и удушливая пыль. Лабиринт узких, кривых улочек, плотно застроенных одноэтажными глинобитными фанзами. Воздух был тяжелым, спертым, пропитанным запахами нечистот, едкого дыма и готовящейся еды — острого перца, чеснока, жареного масла. Отовсюду неслись крики торговцев, лай собак, рев верблюдов.
Санитарами на этих улицах были лишь вездесущие тощие собаки да черные вислобрюхие свиньи, деловито рывшиеся в мусоре.
Мы решили не испытывать судьбу в общем караван-сарае и сняли комнату на постоялом дворе — довольно просторную, но унылую и грязную каморку с земляным полом, широкой глинобитной лежанкой-каном и маленьким окном, заклеенным промасленной бумагой. Из мебели — лишь шаткий стол да пара табуретов.
Осмотрев город, мы пришли в еще большее уныние. Семенящие на изуродованных ножках знатные китаянки. Толпы полуголых детей с раздутыми животами, дряхлые старики, безучастно гревшиеся на солнце…