Пахло уже прелой листвой, гарью от сжигаемых листьев где-то в частном секторе, ветерком подтягивало сладковатый дымок из трубы хлебозавода.
Тянулось поле с недоубранной кукурузой, полуразобранные «Катюши» на обочине — военный памятник, и старуха у дороги, продающая клюкву в берестяных корзинках.
Шофёр, крикнул через окно кабины:
— До части полчаса, ефрейтор! Не засыпай!
У КПП 103-й дивизии ЗИЛ тормознул у шлагбаума. Дежурный, знакомый сержант Петренко, щёлкнул затвором АКМС:
— Борисенок? А мы тебя уже списали!
За его спиной желтели тополя плаца, а из открытых окон казармы неслась музыка — кто-то крутил магнитофонную запись с популярной песней.
— Рота в тире до обеда, — Петренко протянул мне пропуск. — Иди в санчасть, потом к ротному.
Я шагнул на плац, вдыхая знакомый коктейль запахов гарнизона: машинное масло с автопарка, хлорка из столовой, дешёвый одеколон «Саша» из солдатского ларька.
На крыльце медпункта стояла сестричка Лида — та самая, что прошлой весной делала мне уколы перед прыжками.
— О, наш камикадзе вернулся! — засмеялась она. — Иди к капитану, он тебя ждёт, из госпиталя уже звонили.
Я потрогал нашивку с парашютами на рукаве — вроде дома.
Глава 8
На следующее утро я проснулся за два часа до подъёма. На тумбочке часы показывали 4:30. Рядом лежала потрёпанная дембельская форма, которую мы с ребятами тайком перешивали ночами в подсобке.
Тишину казармы нарушал только храп Шевченко с соседней койки и писк мышей за стеной. Пахло гуталином, махоркой и дешёвым одеколоном «Тройной», которым я вчера поливал воротник гимнастёрки, чтобы хоть как-то убить запах двухлетней носки.
В 6:00 дежурный сержант Осадчий пнул мою койку:
— Встаёшь, дембель! Сегодня твой звёздный час!
Медкомиссия прошла в рекордные двадцать минут. Военврач капитан Козлов, не глядя, тыкал печатью в мою медкнижку:
— Годен… Годен… О, Борисенок! Ну, счастливо, орёл!
В канцелярии роты, старшина выдал мне предписание и проездные документы. Его кабинет пах типографской краской и перегаром.
— Запомни, ефрейтор, — он понизил голос, — если милиция задержит — говоришь, что едешь из части. Понял?
В столовой повар дядя Ваня, ветеран Кореи, сунул мне свёрток:
— Возьми, сынок. Сало, хлеб, две банки тушёнки. На дорогу.
Рота строилась на плацу. Командир, капитан Петренко, тот самый что влепил мне строгача за утерю рации, зачитал приказ:
— Ефрейтора Борисенок К. Д. уволить в запас…
Голос его дрогнул. Мы ведь вместе прошли и учения под Борисовом, и тот проклятый снежный десант под Полоцком, и последнюю выброску где меня…
У шлагбаума собралась вся рота. Лейтенант Дроздов, наш «салага», нелепо протянул букетик астр:
— Товарищ ефрейтор, это… от нас…
Сержант Петренко, мой лучший друг, молча обнял меня. Он нечаянно оставил царапину на щеке — пахло «Красой» и порохом с утренних стрельб.
Дежурный по части капитан Жуковский протянул мои документы:
— Борисенок, ты свободен.
Я сделал последний шаг за ворота. За спиной раздалось:
— Рота, смирно! Для встречи… равнение на-пра-ВО!
Они отдавали честь мне, простому ефрейтору.
Автобус «Витебск-Орша» пах бензином и молоком. Я прижал к груди свёрток с дембельским альбомом — фотографии, письма, парашютный шнур от первого прыжка.
Кондукторша, хмурая тётка в платочке, протянула билет:
— Тридцать пять копеек, солдат.
Я сел у окна. Через стёкла было видно, как на плацу рота идёт на занятия. Кто-то нёс мою любимую рацию, которую я настраивал два года.
Автобус дёрнулся. Где-то вдалеке прогремел знакомый гул — это взлетал Ан-26 с десантниками на учения.
Я закрыл глаза. В ушах ещё звенела утренняя команда:
— Рота, ша-а-агом МАРШ!
А в кармане кителя лежали: военный билет с печатью «Уволен в запас». И три рубля пятьдесят копеек — всё, что осталось от дембельских ста.
Моя гражданская жизнь начиналась с автобусного билета.
Автобус «Витебск-Орша» дёрнулся на выбоине, когда кондукторша крикнула:
— Лесная через три километра! Кому выходить — готовьтесь!
Я прижал к груди свёрток с дембельским альбомом и посмотрел в запотевшее окно. За стеклом последовательно проплывали: покосившиеся сараи окраины, старуха с коромыслом у колонки, потом поля с неубранной картошкой, трактор «Беларусь» с дымящим выхлопом, и наконец первые сосны, как штыки на параде.
Ровно через 3,2 км по спидометру, на который я посматривал через плечо водителя, автобус свернул на грунтовку, уже засыпанную жёлтой хвоей. Знак: «Лесхоз. Проезд запрещён» с пулевыми отметинами от наших же учебных стрельб.