Кожа живая, словно вчера с коровы снятая.
— Вось. Пары трыдзесць гадоў. І я іх сам сшыў (Вот. Паре тридцать лет. И я их сам сшил).
Я взял сапог в руки — он тяжёлый, как слово командира. Пахнет дёгтем и временем.
— Ты знаешь, — сказал я, — если бы мне такие дали на службе — я бы до базы дошёл пешком.
— Ага! А не ў сваіх пластыкавых цацках! (Ага! А не в своих пластиковых игрушках!)
— А ты откуда такие делать умеешь?
Он развёл руками:
— Я ж, унучок, сапожнік. Не абувшчык, не фасоншчык. А сапожнік! З пядзі ў пядзь, з голкі ды ніткі. У вайну — я ж у арміі быў, у запасным палку, але мне камандзір сказаў: «Сідзі ў майстэрні, бо без цябе мы ўсе на босу нагу пойдзем!» (Я же, внучок, сапожник. Не обувщик, не модник. А сапожник! С пяди в пядь, с иголки да нитки. В войну — я же в армии был, в запасном полку, но мне командир сказал: «Сиди в мастерской, ведь без тебя мы все босиком пойдём!»)
Бабушка хмыкнула:
—Ён табе, Кастусь, не расказаў, як аднаго майора ад баявога сыпу выратаваў. Бо той — у шкляных галошах па холаду хадзіў. І ўжо ногі адмарожваў (Он тебе, Костя, не рассказал, как одного майора от боевого тифа спас. Потому что тот — в стеклянных галошах по холоду ходил. И уже ноги отмораживал).
Дед скромно кивнул:
— Праўда. Падшыў яму валёнкі, і па сёньня, можа, яшчэ жывы ходзіць (Правда. Подшил ему валенки, и по сей день, может, ещё живой ходит).
Я смотрел на сапоги, чувствовал их вес, каждый шов, дыхание мастерской руки. Это была не просто обувь. Это было — выживание, знание, защита.
— Дед… научишь?
Он усмехнулся:
— А ты ж хіба здольны? З тваімі тэхналогіямі? (А ты же разве способен? С твоими технологиями?)
— У меня есть главное — желание уметь как ты! Но нет твоего умения в руках. Пока нет…
Он кивнул.
— Тады прыходзь заўтра з раніцы. Будзем рабіць. І каб вочы не пужаліся, калі іголку праштурхнеш праз скуру (Тогда приходи завтра с утра. Будем работать. И чтобы глаза не пугались, когда иголку протолкнёшь через кожу).
Печка потрескивала, бабушка наливала второй чай. А внутри зарождалось чувство… что настоящая мудрость не в лазере и не в капсуле. А в сапоге. Сшитом рукой. С любовью.
Наступил поздний вечер. За окном уже сгущались сумерки. Печь потрескивала, и дед развязывал свой рабочий фартук.
В дверь тихо постучали.
— Міхась! (Михаил!) — дед сразу узнал голос. — Ну, заходзь, калега! (Ну, заходи, коллега!)
В дверях появился сосед — лет сорока с хвостиком, широкоплечий, с веником из дубовых веток под мышкой.
— Баня гатовая. Пар моцны, як партызанская клятва! Хадзем! (Баня готова. Пар крепкий, как партизанская клятва! Пошли!)
Он увидел меня и добавил:
— А вось і госць твой? Дык трэба чалавека адразу на правільную сцежку! (А вот и гость твой? Так надо человека сразу на правильную тропу!)
Я посмотрел на деда.
— Баня — это…
— Гэта святое. Пайшлі. Будзеш потым выганяць усё, што твае ваенныя лекары не дагледзелі! (Это святое. Пошли. Будешь потом выгонять всё, что твои военные врачи не доглядели!)
Баня стояла у соседа во дворе — аккуратная, добротная, с трубой, которая высилась гордо и красиво.
Внутри пахло деревом, мёдом и настоящим жаром. Веники уже замочены. Полок тёплый, ковш влажный, вода шипит на раскалённых камнях.
«Друг» шепчет в ухе:
— Температура превышает комфортную зону. Потеря жидкости нарастает.
— Заткнись и расслабься, — отвечаю я, растирая плечи мёдом с солью.
— Регистрируется снижение мышечного тонуса и нормализация центральной нервной системы.
— Вот, видишь… оно работает лучше твоих модулей.
— Ну што, Кастусь, вытрымаеш тры заходы? (Ну что, Костя, выдержишь три захода?) — спрашивает дед, хлопая по спине.
— Я и на Марсе не сдавался!
Пар валит стеной. Михась хлещет веником по спине с весёлым улюлюканием. Я чувствую, как каждая пора открывается, словно тело вспоминает, что оно — живое.
Потом — вылетаем на улицу. Тела парят в вечернем воздухе. Какое же это наслаждение!
— У ручэй! (К ручью!) — кричит дед. — Ён зусім побач! (Он совсем рядом!)
Ручей — тихий, чистый, с песчаным дном. За ним — черёмуха, травы, и багровое небо, отражающееся в тёмной воде.
Я ныряю. Шок. Вода ледяная, бьёт в сердце — и тут же возвращает всё. И я кричу — от счастья. Не от холода. От свободы.
«Друг» тихо:
— Структура сенсорного отклика нестабильна. Регистрируется… эйфория?
— Да, брат. Это называется — жить.
Позже — в предбаннике. Тело лёгкое, как облако. Глаза сами закрываются. Дед и Михась что-то спорят про рыбу и цену на шерсть, а я… просто слушаю. И улыбаюсь.