А я работаю. И чувствую её взгляд — в каждом своём движении. Каждый прокол, каждая дуга шва — становятся точкой соприкосновения. Не просто кожа и нить. А — жест, адресованный прямо в душу.
Дед проверяет прочность склейки каблука, кивает с удовлетворением:
— Надзейна. Калі ў ёй і па лужах пройдзе — не скароціцца шлях да шчасця (Надёжно. Если в них и по лужам пройдёт — не сократится путь к счастью).
Я ставлю туфлю на полку. Она готова. И вторая — тоже.
На веранде царствуют солнце, упоительный аромат свежего ржаного хлеба и парного молока. На старой деревянной лавке покоится коробка, бережно обёрнутая в пожелтевший газетный лист и аккуратно перевязанная грубой бечёвкой. Наташа появляется неслышно, словно призрак, но глаза её пылают тем особенным огнём, который зажигается в детской душе перед долгожданным подарком.
— Можна? (Можно?) — тихо спрашивает она.
— Можна, — степенно кивает дед. — І трэба. (И нужно.)
Мои руки дрожат, когда я медленно открываю коробку. Извлекаю туфли с почти религиозным благоговением. Они предстают передо мной во всём своём сдержанном изяществе. Кожа переливается мягким, тёплым блеском, словно впитавшая в себя солнечные лучи. Каблук выточен с ювелирной точностью — аккуратный, под самую косточку. Форма линий настолько плавная и совершенная, что напоминает застывшую улыбку.
Наташа замирает, как статуя. Время останавливается. Потом она медленно, почти торжественно снимает свои старые, изношенные туфли, босыми ногами переступает по потеплевшим от солнца доскам и поднимается во весь свой небольшой рост. Я подаю ей одну туфлю, словно священную реликвию. Затем — вторую. Она надевает их с трепетом невесты, примеряющей подвенечное платье. Встаёт. Осторожно делает первый шаг.
— Яны… як бы… самі ідуць. (Они… как бы… сами идут.)
И начинает кружиться. Едва заметно. По-девичьи застенчиво. Потом внезапно замирает, и в голосе её звучит удивление, граничащее с потрясением:
— Я… ніколі не мела такога. Гэта… быццам я — такая, якой хацела быць. (Я… никогда не имела такого. Это… словно я — такая, какой хотела быть.)
Дед тихо, глубоко выдыхает, и в этом выдохе — вся мудрость прожитых лет:
— Мы ж табе не проста туфлі зрабілі. Мы табе… памяць зрабілі. І крыху ўпэўненасці. (Мы ведь тебе не просто туфли сделали. Мы тебе… память сделали. И капельку уверенности.)
Наташа подходит ко мне. Смотрит прямо в глаза — открыто, искренне, без тени сомнения. Улыбается той улыбкой, которая способна согреть даже самое холодное сердце:
— Дзякуй, майстар. Гэта… на ўсё жыццё. (Спасибо, мастер. Это… на всю жизнь.)
Я молчу. Только киваю, потому что горло сжимается от подступающих слёз. Потому что существуют особенные моменты в жизни, когда слова становятся лишними и даже неуместными. Остаётся только — шаг. Шаг в её новых туфлях. Шаг в её счастливый день. Шаг в её искреннее «дзякуй», которое эхом отзовётся в сердце на долгие годы.
Глава 10
Я только собрался было попрощаться и двинуться в путь, как услышал характерное многообещающее шебуршание с той стороны калитки. Тихие заговорщицкие смешки сплетались с едва слышным шёпотом. Кто-то неуверенно подталкивает:
— Ты першая, давай! (Ты первая, давай!)
— Ды не, ты, ты! (Да не, ты, ты!)
—Ён жа яшчэ тут? (Он же ещё тут?)
И тут калитка распахивается с решительным скрипом — входит Наташа, словно предводительница тайного общества, а за ней гуськом тянется ещё трое. Девчонки разного возраста — кто чуть младше, кто постарше, но все явно при полном параде: с искусно заплетёнными косами, в накрахмаленных юбках, у кого-то даже скромный цветочек украшает волосы, как у невест на старинных фотографиях.
— Дзень добры! (Добрый день!) — хором, но робко.
— Добры дзень… (Добрый день…) — я с любопытством оглядел эту торжественную «делегацию».
Наташа, слегка покраснев, решительно делает шаг вперёд, словно готовясь к важному дипломатическому заявлению:
— Кастусь… яны… таксама хочуць. Як у мяне. Але кожная — сваю. (Костя… они… тоже хотят. Как у меня. Но каждая — свою.)
— Туфли?
— Ага. У Машы — каб с банцікам, у Валі — каб трохі вышэй, а Таня… (Да. У Маши — чтобы с бантиком, у Вали — чтобы чуть повыше, а Таня…)
— Я з раменьчыкам! (Я с ремешком!) — торопливо вклинилась Таня, боясь упустить свой шанс. — І каб пад колер сукенкі, ну, трохі блеску. (И чтобы под цвет платья, ну, чуть блеска.)
Я только приоткрыл рот от удивления, как из недр мастерской величественно появился дед — в рабочем фартуке, с неизменной трубкой в зубах, хитрющий и мудрый, как старый актёр перед главным спектаклем жизни: