Инна стояла у окна и с серьёзным видом смотрела на мою занавеску, представлявшую собой старое армейское одеяло, подвешенное на бельевую верёвку.
— Мы завтра едем за шторами.
— Я считал, что это — арт-инсталляция в стиле «Укрытие 80-х».
— Нет. Это — позор на все общежитие.
— А как твое дежурство?
— Поменяюсь на воскресенье.
В десять утра, мы встретились у ГУМа на Ленина.
Пока подымались на второй этаж — разговоры, шутки, споры о цвете, о том, что «бордовый — не мужской», а «цвет кофе с молоком» звучит как недопитый роман.
Продавщица — пожилая женщина с выражением «я всё знаю и вы мне не пара».
— Что выбираем?
— Шторы, — сказала Инна.
— На мужчину, — добавил я.
— Но с женщиной, — уточнила Инна, и посмотрела на меня с улыбкой.
— Цвет?
— Тёплый. Но не яркий. Без розочек! — сказал я.
— И чтобы в складку красиво ложилось.
— И не сборит при стирке.
— И чтобы не казалось, что мы живём в подсобке театра.
Продавщица выдала нам три рулона и ушла молча, с видом «удачи вам, дети космоса».
Мы выбрали ткань с лёгким золотистым отливом, плотную, но мягкую, с кремовым оттенком.
На выходе Инна сказала:
— Это уже как… настоящее жильё.
— Ага. У нас теперь не просто угол — уют.
Она улыбнулась.
А я подумал:
Если мужчина покупает шторы не в одиночку — он уже не просто занят. Он застолблен, то есть огорожен колючей проволокой.
Мы вернулись окрыленные, но с весомым отрезом в руках. Инна сняла демисезонное пальто, повесила аккуратно, зная цену вещи.
— Ну что, мастер — давай чудить.
— Сейчас будет волшебство бытового уровня.
Швейная машинка — «Подольск-142» — стояла в каптерке Инны уже года два, если не больше.
Пылилась, ворчала при каждом повороте маховика и категорически отказывалась шить. Вчера поздно вечером я принес ее к себе. Сейчас я разобрал её прямо на столе, при свете настольной лампы. Смазал. Проверил натяжение. Сменил иглу. Настроил регулятор хода.
Инна в этот момент принесла поднос с чаем и вареньем, уселась на подоконник:
— Такое ощущение, что ты можешь отремонтировать даже… меня.
— Попробую. Только не ломайся часто — у меня масло для «шариков», а не для сердца.
Ремонт занял час, пошив еще пару часов. Инна аккуратно отмеряла ткань. Я прошивал. Она подавала, я ловил, подкручивал. Мы не спорили — мы были в ритме, на одной волне.
Где-то на середине работы она тихо сказала:
— Мне нравится, как мы живём.
— Мне — нравится, что ты рядом, когда я живу.
Встав сегодня до рассвета, я из тонкой проволоки и нескольких болтов соорудил струнный карниз для подвеса. И все это прикрыл аккуратной деревянной рейкой. Когда пришло время вешать, я взял первую портьеру и шагнул к окну, но Инна остановила меня, схватив за локоть:
— Нет, Костя. Если ты прибьёшь эту красоту гвоздями — я уйду молча и с трагизмом в глазах.
— Даже не сомневайся — все будет красиво, тебе понравиться, и я уверен — ты оценишь… и надеюсь меня ждет награда…
Вешали вместе. Она держала. Я крепил. Ткань — мягко ложилась в складки, как будто ждала своего окна. Когда мы отошли, посмотрели — комната стала другой. Тихой. Тёплой. Смысловой.
Мы сидели рядом на узкой кровати, пили чай. Инна положила голову мне на плечо. За окном — двор госпиталя, редкий свет фонарей, ветер играет с листьями, как кот с клубком.
— Пахнет твоим. — сказала она. — Домом.
— Значит, так и есть.
Она вздохнула.
— Ты же не понимаешь, Костя… я сюда бегала з работы як в квартиру. А теперь…
— А теперь — это и есть наша квартира.
— И мы — в ней.
И дальше мы просто сидели. Без телевизора. Без разговоров о делах. Только плечо к плечу, чай, повешенные портьеры и дыхание одного дома на двоих.
Проснулся рано. В комнате было прохладно, от окна тянуло осенним воздухом. Инны рядом не было — как и договаривались еще вчера, она уехала ночевать домой к маме. У нее был рассеянный склероз, в ремиттирующей форме. Инна заботилась о ней с тем же упорством, с каким следила за температурой пациентов. Я это уважал. И пока не вмешивался.
Заварил чай, быстро перекусил хлебом с яблочным повидлом, натянул 'Аляску!, бросил в рюкзачок, уже ставший любимой вещью, нож, портняжный метр и пакет с выкройками. Сегодня — день себе. Но с делом.
Зашёл к Инне — на минутку. Она была уже на посту — с халатом, заколотыми волосами и привычной папкой в руках. И что было особо приятно в моих туфлях.
— Ну как? — кивком показав на ее ноги.
— Как влитые, легкие и нигде жмет. А ты рано.