Кто-то подошёл ближе. Не ударил. Но плюнул. В лицо. Смачно, с отвращением. За ним — ещё один. И ещё.
— Где ваш Бог теперь? — спросил мужчина с перебитым носом. — Он молчит? Как вы?
Священник закрыл голову руками. Не молился. Не оправдывался. Только сжался в комок, будто пытался стать меньше и незаметней.
— Вот так же они сжимались, когда вы… — женщина осеклась, не договорив. В голосе прорезалась боль.
Полиция не вмешивалась. Стояла у ворот, пряча глаза.
Один из подростков кинул в ксёндза пачку фотографий. Те рассыпались по ступеням, словно обвинения на суде.
— Это не вы? Или всё же вы?
Тишина повисла над площадью, тягучая, как гарь от сгоревшего дома. Из динамика где-то неподалёку продолжал звучать репортаж: «По данным прокуратуры, уже возбуждено более двадцати дел…»
В ответ — лишь плевки. Не удары. Не кровь. Только презрение.
А сверху, с крыши соседнего здания, объектив «Мухи» фиксировал каждую эмоцию. Каждый взгляд, каждый дрожащий подбородок.
Рассвет не принёс Варшаве покоя. Небо было серым, будто и оно не решилось занять чью-то сторону. Слабый ветер гнал по мостовой пепел. Запах горелого дерева и воска стелился по улицам, словно след от отступающей веры.
Более десяти приходов — в огне. Где-то горели крыши, где-то дымились уже руины. В одном месте пылал только вход, в другом — всё здание. В костёле Святого Войцеха кто-то выбил витражи, оставив только пустые рамы, через которые теперь внутрь смотрело серое утро.
«Друг» прислал рапорт о том, что полиция наконец вмешалась. Это происходило без сирен и без показного насилия, только оцепление с щитами.
Священников вытаскивали без наручников через задние двери, садили в фургоны и увозили. Люди не кричали, только смотрели с надеждой на правосудие. У всех без исключения была в глазах жажда правды. Именно правды, а не мести или крови.
На площади перед архиепископством было тихо. Лишь снег хрустел под ногами и тишина звенела в ушах.
Разбитая статуя лежала у подножия лестницы. Каменный Иоанн Павел II смотрел в небо мраморными глазами, из которых скололись ресницы. Левая рука, оторванная от тела, валялась рядом, будто больше не благословляла, а хотела просить прощения.
На постаменте, неровно, красной краской было выведено: «Bóg widzi. I milczy»(Бог видит. И молчит.).
Рядом кто-то поставил зажжённую свечу, без крестного знамения и без слов. И это было самое страшное для Ватикана, их власть над людьми уходила из рук, как песок сквозь пальцы.
Один из офицеров милиции, наблюдая за этим, поправив воротник, прошептал:
— Это конец.
Коллега рядом лишь покачал головой:
— Нет. Это начало. Получается, все что нам говорили комиссары правда… Матка боска…
«Муха» зависла под кованым карнизом, снимая площадь сверху. «Друг» в режиме реального времени вёл анализ эмоциональных паттернов. Уровень страха у толпы сейчас очень близок к нулю. Уровень ярости начал спадать, как говорят — люди перегорели. Оставалась только усталость и молчание.
Как у Бога, который всё видит… И молчит…
Газетные киоски раскрыли ставни ровно в семь утра. На первой полосе «Życie Warszawy» (Жизнь Варшавы) — крупный заголовок: «Варшава: ночь вандализма». Под ним черно-белое фото разбитой статуи и столб дыма на фоне костёла, и подпись: «Неустановленные лица устроили погромы в нескольких приходах. Ведётся следствие.»
Меня удивило следующее: это было официальное варшавское издание, выходившее с 1944 года, с сильной завязкой на правительственную риторику, тем более сейчас во время военного положения, введённого в еще декабре 1981 года, до нашего с Инной приезда.
Католическое радио начало утреннюю проповедь в эфире с траурной интонацией.
— Мы молимся за тех, кто впал в заблуждение. Мы просим прощения у Господа за тех, кто позволил злу завладеть сердцем. Это провокация, это испытание. — Голос диктора звучал тихо, но в нём нет ни капли раскаяния за совершенные святошами преступления, только страх перед будущим.
Но на улицах всё иначе. Утренние трамваи набиты молчаливыми людьми. Никто не говорит, никто не читает газеты. Друг на друга стараются не смотреть, больше в окно, на собственные перчатки, в пол. И в этом молчании людей не апатия.
Мужчина у газетного киоска, только развернув свежий номер «Życie Warszawy», тут же сминает его и бросает его в урну. Недалеко, женщина в очереди у булочной срывает с шеи крестик и кладёт его в карман. И все это без надрывных криков, и призывных лозунгов. Просто нет больше доверия у людей, ни к словам, ни к символам.