Вдруг дверь широко распахнулась, и в класс влетел Максим Елкин.
– Лиза, прости, – возбужденно заговорил он, на ходу поправляя очки, – я был в библиотеке и только сейчас все узнал! Я думаю, что все ошиблись, потому что ты не можешь сделать ничего плохого.
– Могу, – упрямо сказала Лиза. – Ты меня не знаешь.
– Как раз только я тебя и знаю, – почти неслышно сказал Максим. И уже громче добавил:– Пойду найду девочек, объясню им как они не правы.
– Когда Елкин ушел, Туся тоже засобиралась:
– Ой совсем забыла! Мне же срочно нужно к врачу. Я тебе, Лизка, вечером позвоню, не грусти.
– Пошли вместе, поднялась Лиза. Сейчас ей меньше всего хотелось оставаться одной
сторону к тому же я буду
– Да нет, мне в другую сторону, к тому же я буду бежать. Увидимся завтра!
И уже около самой двери она обернулась и махнула рукой:
– Чао!
– Пока! – рассеяно улыбнулась Лиза, медленно соображая, что должно быть Туся боится выйти с ней из школы, чтобы самой не стать жертвой байкота.
«А что бы я делала на ее месте? – спросила сама себя Лиза и ответила: – Вела бы себя честно».
Теперь Лиза осталась без дневника, без друзей, без Туси.
Со всех сторон ее окружала зловещая тишина.
10
«Черт бы вас всех побрал, – с досадой думал Максим Елкин, когда в разгар контрольной по алгебре к нему со всех сторон летели записки, сложенные квадратиком и свернутые трубочкой: «Елкин, помоги!» – Как вы мне надоели», – вздыхал он и решал первый вариант, а потом – второй и только после этого свой – третий.
«Елкин – гений, – с гордостью говорили о нем одноклассники. – Рядом с ним ваш Петров – просто тупица».
– Тебе хорошо, – сказала Лиза, когда на перемене они с Максимом стояли в коридоре и, облокотившись о подоконник, смотрели в окно.
В школьном дворе уже зеленели тополя и чувствовалось скорое наступление лета. Но теперь Лизе было все равно.
– Если тебе объявят бойкот, ты даже не заметишь. – Лиза чувствовала, что начинает злиться. – Вот именно, ты просто этого не заметишь. И потом, никому даже в голову не придет объявить тебе бойкот. Потому что это – ты. Тебе на них наплевать, и они это знают.
– Как это – наплевать? – не понял Максим. Он поправил очки и в недоумении уставился на Лизу.
Когда вот так поверх очков он смотрел на собеседника, казалось, что его разбудили среди ночи и он не понимает, где он и что от него хотят. Тогда Максим с трудом подбирал слова и краснел, как первоклассник. Но когда он решал новую задачку или путешествовал по Интернету, то был героем и не знал поражений. В этом счастливом мире, где все так просто, где все законы диктует логика, не было места для Юли и Марины. Не то чтобы Максим не пытался понять сверстников – просто в их поступках он не видел логики. Он всегда хотел знать, для чего девочки красят ресницы, а мальчики курят в туалете, почему по физкультуре нужно иметь пять и зачем делать домашнее задание по алгебре. Он пытался это понять, но не мог.
– Почему – наплевать? – удивился Максим. – Я тоже человек. – Он снял очки и положил их в карман. – Никто не хочет остаться один. – И ты?
– И я.
Максим был высокого роста. Его большая голова и почти такие же огромные кулаки – все это самым странным образом сочеталось с его кротким характером и врожденной неловкостью. Угловатый и немного застенчивый, он был похож на большого ребенка. Но когда злился, в нем просыпался зверь. Однажды Максим подрался с Ежовым («отпетый бандит» – так говорил про Ежова директор) и едва его не искалечил. Но это скорее было исключением, которое подтверждало правило. Добрый и рассеянный, Максим не умел отказывать, и многие этим пользовались.
– Максим.
Лиза обернулась.
– Кахобер Иванович?!
Кахобер Иванович Калмахелидзе, самый луччший на свете классный руководитель, преподавал историю. Упитанный и в то же время очень подвижный, он много смеялся, носил усы и говорил с легким грузинским акцентом.
– Максим, – сказал он, – пожалуйста, отнеси журнал в учительскую, – и протянул Елкину журнал.
Кахобер Иванович всегда появлялся внезапно.
Он был «Скорой помощью» и Службой спасения, пожарной командой и просто другом – такой это был человек.
– Надо поговорить, – сказал Кахобер Иванович, когда ушел Максим.
Они вошли в пустой класс и сели: он – за свой стол, Лиза – напротив.
«Он все знает, – подумала Лиза, – это конец». – Ты ничего не хочешь мне сказать?
Лиза молчала. А что она могла сказать? Что ей объявили бойкот? Но он и так это знает.
– Лиза. – Кахобер перегнулся через стол и осторожно прикоснулся к ее руке. – Ты обидела человека. Несправедливо обидела. Ты должна извиниться.
Лиза вспыхнула.
Извиниться?! За что? У нее пропал дневник!
Разве она не пыталась им объяснить? Но они даже слушать не стали. И потом, почему Юля так боялась открыть сумку? А что, если дневник у нее? Лиза просто хотела убедиться. Нет, она не станет извиняться. С какой стати?
– Тебе Трудно, – сказал Кахобер, – я понимаю. Если хочешь знать, я тоже веду дневник.
– Вы?
Кахобер встал и начал прохаживаться по классу: от двери к окну и обратно.
– Когда мне было тринадцать лет, мне нравилась одна девочка. Ее звали Софико.
«Неужели дневник у него? – с ужасом подумала Лиза. – Нет, не может быть».
– Как это обычно бывает, я долго не мог признаться. И вот однажды на перемене я набрался духа, подошел к ней и сказал: «Софико, Я тебя люблю». – Прямо так и сказал А потом забрался на подоконник И говорю: « Софико, для тебя я готов сделать все, что ты скажешь Хочешь я выпрыгну в окно? Только скажи». А сам смотрю вниз, и у меня мурашки по спине: третий этаж все– таки.
Кахобер задумался и немного помолчав, продолжал:
– «Ерунда, не прыгнешь» – вот что сказала мне Софико.
– А вы?
– Прыгнул.
– Вот это да!
– Прыгнул и оказался в больнице. И знаешь что?
– Что? .
– Софико даже не пришла меня навестить
Лиза представила себе Софико: оправив ветхое платье, сшитое, по моде послевоенных лет, злая красавица исподлобья смотрела на маленького Кахобера. Хорошо быть красавицей.
– Так и не пришла.
– Нет. Но гораздо хуже было другое – Кахобер потряс в воздухе указательным пальцем. О моей любви говорила вся школа. Я был просто в отчаянии.
– Еще бы, – кивнула Лиза, а сама подумала:
«Дневник у него, это ясно».
– Но знаешь – грустно сказал Кахобер – это скоро прошло. Я рассуждал так: я не сделал ничего плохого – наоборот: я люблю Софико и это доброе чувство. Почему я должен стыдиться? Как ты думаешь, я был прав?
– Не знаю, – пожала плечами Лиза. – То есть нет. Наверное, это хорошо.
– Я тоже так считаю.
«Издевается, – думала Лиза. – Сказал бы сразу: «Дневник у меня”».
А Кахобер продолжал:
– Пока я со сломанными ногами лежал в больнице, я о многом думал, тем более что времени у меня было достаточно. Я пытался понять, почему Софико меня не остановила. И почему потом не пришла навестить. Я должен был разобраться в своих чувствах. Понимаешь? И тогда я решил вести дневник. Так, записывал разные мысли, даже стихи сочинял.
– Вы пишете стихи?
– Нет, теперь нет. Но дневник помог мне многое понять. Знаешь, почему Софико не пришла меня навестить?
– Почему?
– Софико чувствовала себя виноватой. Она думала, я не захочу ее видеть. Но я это не сразу понял. – Кахобер придвинул к себе стул и сел задом наперед, обхватив спинку руками. – А что касается дневника, я веду его до сих пор. Я бы не хотел, чтобы он оказался в чужих руках, я понимаю. Но и ты меня пойми.
– Да, конечно, – согласилась Лиза, – я понимаю.
– Нет, ты не понимаешь. Юля не брала твой дневник.
– Можно спросить? – сказала Лиза и немного смутилась. – Конечно.