«Ну что же, — сказал он наконец, — все это действительно крайне странно. Я разделяю вашу тревогу. Должен сознаться, что сам ничего не могу понять. Давайте не будем сейчас обсуждать все то, что вы рассказали мне вчера и сегодня, но факт остается фактом: в течение последних нескольких недель мистер Лейцестер подвергал свою нервную систему действию совершенно неизвестного мне лекарства. Повторяю, это совсем не то, что я выписал. Остается только одно — попытаться определить, что за вещество находится в этой бутылке».
Он развернул бумагу, осторожно высыпал несколько крупинок порошка на листок и некоторое время внимательно изучал их.
«Похоже на сульфат хинина, — сказал он. — Слоистая консистенция. Но понюхайте, как это пахнет».
Он протянул мне бутылку, и я поднесла ее к лицу. Запах был сильный, густой и тошнотворный.
«Я отправлю это вещество на анализ, — сказал Хаберден. — У меня есть друг, профессиональный химик. Тогда можно будет о чем-то говорить. Нет-нет, прошу вас, не надо опять о том, что вам вчера показалось. Я не могу этого слышать. И советую вам не думать об этом самой».
Вечером мой брат не пошел на свою обычную прогулку.
«Я уже перебесился, — сказал он со странным смешком. — Пора браться за работу. Немного юриспруденции — как раз то, что надо после такой дозы удовольствий».
Ухмыльнувшись, он отправился в свою комнату. Я заметила, что его рука по-прежнему перевязана.
Через несколько дней доктор Хаберден позвонил в нашу дверь.
«У меня никаких новостей, — сказал он. — Чамберса нет в городе, так что я знаю об этом веществе не больше вашего. Но я хотел бы видеть мистера Лейцестсра, если он дома».
«Он у себя в комнате, — сказала я, — я скажу ему, что вы пришли».
«Нет, не надо, я поднимусь к нему сам, и мы немного побеседуем. Я думаю, что мы придавали слишком большое значение этому случаю. Чем бы ни был этот порошок, он ведь помог».
Доктор пошел наверх. Стоя внизу, я слышала, как он постучал в дверь; она открылась и захлопнулась за ним. Затем я целый час ждала в полной тишине, которая под конец стала невыносимо гнетущей. Наконец, сверху долетел шум захлопнувшейся двери, и доктор спустился по лестнице. Я услышала в холле его шаги. У меня перехватило дыхание; мельком я увидела в зеркале свое побелевшее лицо.
Доктор подошел ко мне. В его глазах был неподдельный ужас. Одной рукой он оперся на спинку стула, и я заметила, что его нижняя губа нервно подрагивает. Перед тем, как заговорить, он издал несколько нечленораздельных звуков.
«Я видел этого человека, — сказал он шепотом, — я целый час провел в его обществе. Господи! И я еще жив и в сознании! Я всю свою жизнь имел дело со смертью, всю жизнь ковырялся в распадающихся остатках человеческой плоти. Но только не это! Нет».
Он закрыл лицо ладонями, словно хотел спрятаться от какого-то ужасного зрелища.
«Больше не посылайте за мной, мисс Лейцестер, — сказал он уже спокойнее, — мне нечего делать в этом доме».
Пошатываясь, он пошел прочь. Я некоторое время провожала его взглядом; он медленно шел к своему дому, и по его походке казалось, что он постарел на десять лет.
Мой брат оставался в своей комнате. Через некоторое время он позвал меня — я с трудом узнала его голос — и сказал, что очень занят и просит, чтобы обед оставили возле двери в его комнату. Я велела слугам выполнить его просьбу.
С этого самого дня для меня перестало существовать то произвольное умопостроение, которое люди называют временем: я жила в постоянном ежесекундном ужасе, механически выполняя все рутинные домашние дела и давая редкие распоряжения слугам. Иногда я выбиралась наружу, бродила несколько часов по улицам и возвращалась домой. Но где бы я ни была, дома или на прогулке, перед моим мысленным взором все время вставала запертая дверь комнаты на верхнем этаже, и я с содроганием ожидала мига, когда она откроется.
Я сказала, что не замечала бега времени, но это произошло, наверное, недели через две после визита врача. Я возвращалась домой; после прогулки на душе у меня стало несколько легче, и я чувствовала себя отдохнувшей. Воздух был свежим и чистым; кроны деревьев, покачивающиеся над площадью, походили на зеленые облака; откуда-то долетал запах цветов — все мои чувства были очарованы; я шла вперед быстрым шагом и была почти счастлива. Оказавшись напротив своего дома, я задержалась на тротуаре, чтобы пропустить экипаж, и взглянула на верхние окна. В ту же секунду в ушах у меня раздался шум, подобный реву водопада, мое сердце прыгнуло куда-то вверх, обрушилось вниз, и неописуемый ужас ворвался в мою душу. Как человек, потерявший равновесие, я выбросила вперед руки и удержалась на ногах только чудом — мне показалось, что камни мостовой пришли в движение, и всякая твердая опора ушла из-под моих ног.
Мой взгляд упал на окно моего брата; в этот же момент занавеску откинуло ветром, и я увидела, как что-то живое смотрит из комнаты в мир. Я не могу сказать, что видела лицо или что-то подобное; нечто живое глядело на меня двумя пылающими глазами, а вокруг них было нечто настолько же бесформенное, как и мой ужас, что-то страшное, воплощение и символ всего существующего зла, печать самой тьмы.
Меня затрясло как в лихорадке; от шока мне стало дурно, и в течение пяти минут я не могла сдвинуться с места. Когда ко мне вернулись силы, я кинулась в дом, взбежала вверх по лестнице и стала изо всех сил стучать в дверь.
«Фрэнсис, Фрэнсис! — кричала я, — отзовись ради Бога! Что за чудовище в твоей комнате? Прогони его, прогони его прочь!»
Я услыхала медленные шаркающие шаги и какое-то булькающее покашливание, словно кто-то пытался вернуть себе способность к речи, а затем придушенный и почти неразборчивый голос произнес:
«Тут никого нет. Прошу, не тревожь меня. Я неважно себя чувствую».
Я ощутила свою беспомощность. Я ничего не могла сделать и не понимала, почему Фрэнсис лжет — я слишком отчетливо все видела, чтобы принять это за обман зрения, хоть все и продолжалось не больше секунды. И, больше того, в самый первый, обдавший меня ужасом момент, когда я подняла глаза и увидела откинутую ветром занавеску, я ясно различила, что чудовище пытается вернуть ее на место — но не рукой, а каким-то беспалым черным обрубком, неловким, как звериная лапа.
Я была потрясена до глубины души; я ощущала присутствие чего-то страшного в комнате брата. Я снова позвала его, но никто не отозвался.
Вечером ко мне подошел один из слуг и шепотом сказал, что к еде, которую оставляли перед дверью, уже три дня никто не прикасался. Служанка стучала в дверь, но не получила ответа — единственное, что она слышала, это шаркающие шаги.
Шли дни; еду все так же приносили к дверям брата, но се никто не трогал. Я стучала в дверь и звала брата снова и снова, но он нс откликался. Ко мне стали обращаться слуги — оказалось, они так же встревожены, как и я. Кухарка сказала, что раньше слышала, как брат выходил по ночам из комнаты и бродил по дому; однажды, сказала она, даже хлопнула входная дверь, но уже несколько дней с тех пор никаких звуков не было.
Наконец, наступила развязка. Однажды вечером я сидела в комнате, постепенно погружавшейся в сумрак, и вдруг тишину разорвал пронзительный крик. Я услышала, как кто-то торопливо бежит вниз по лестнице, и через несколько секунд в мою комнату ворвалась дрожащая горничная.
«О, мисс Хелен! — прошептала она, — ради Бога скажите мне, что происходит? Посмотрите мне на руку, мисс Хелен, посмотрите мне на руку!»
Я подвела ее к окну и увидела мокрое черное пятно на ее руке.
«Я ничего не понимаю, — сказала я, — объясни, в чем дело?»
«Я только что убирала в вашей комнате, — сказала она. — И вдруг что-то капнуло на мою руку. Смотрю — а на потолке черное пятно, и оттуда капает…»
Я тяжело посмотрела на нес и закусила губу.