— Я могу в одну секунду отнять у тебя этот нож, — пригрозил мне Эдуард.
— Вы забываете, ваше величество, что у меня пятеро братьев. Так что мечи и кинжалы — мои игрушки с раннего детства. И я действительно успею перерезать себе горло, прежде чем вы хотя бы дотронетесь до меня.
— Ты никогда этого не сделаешь! Ты же всего лишь женщина! Значит, и мужества у тебя не больше, чем у любой другой женщины.
— А вы меня испытайте. Испытайте. Откуда вам знать, сколько во мне мужества? Впрочем, потом вы, возможно, об этом пожалеете.
Еще мгновение Эдуард колебался. Я слышала, что сердце его стучит как молот под воздействием столь опасной смеси: бешеного нрава и сладострастия. Но он взял себя в руки и жестом показал, что сдается. Он даже отступил от меня на шаг.
— Ладно, миледи, вы победили! — заявил Эдуард. — Можете оставить себе этот кинжал как трофей. Вот, возьмите заодно и это. — Отстегнув от пояса ножны, он бросил их на землю. — Эти распроклятые ножны ваши, ну же, берите!
Лучи заходящего солнца поблескивали на драгоценных камнях и золотой эмали ножен, и я, не сводя с короля глаз, опустилась на колени и подняла их.
— Сейчас я провожу тебя домой, — продолжал Эдуард. — Не беспокойся, я доставлю тебя к самому порогу.
Я покачала головой.
— Нет. Нельзя допустить, чтобы нас увидели вместе. Никто не должен знать, что мы встречались. Иначе я буду опозорена.
Мне показалось, что Эдуард станет возражать, спорить, но он покорно склонил голову.
— В таком случае, — ответил он, — иди вперед, а я последую за тобой на некотором расстоянии, точно паж или слуга, пока не удостоверюсь, что ты благополучно добралась до дверей своего дома. Можешь праздновать победу: ведь ты заставила меня служить тебе, подобно верному псу. Раз уж вы, сударыня, изволите обращаться со мной как с шутом, я и вести себя буду как шут, а вы можете этим развлекаться, если угодно.
Я поняла, что никакими словами его гнев не унять, и просто кивнула в знак согласия, а потом решительно двинулась к дому. Эдуард шагал чуть позади, как и обещал. Мы оба молчали, и я слышала за спиной шелест его плаща. Когда мы выбрались из рощи и нас уже можно было увидеть из окон дома, я остановилась и повернулась к королю.
— Дальше я пойду одна, это совершенно безопасно, — заверила я. — Но прежде я должна попросить у вас прощения за мой безумный поступок.
— А я должен попросить у вас прощения, миледи, за совершенное мною насилие, — отозвался Эдуард, явно испытывая неловкость. — Видимо, я слишком привык, что все всегда по-моему. Хотя, если честно, мне еще никто никогда не отказывал, угрожая ножом! К тому же моим собственным!
Я протянула Эдуарду кинжал рукоятью вперед.
— Может, возьмете его назад, ваша милость?
Он покачал головой.
— Нет, оставь себе на память. Пусть это будет мой единственный подарок тебе. Прощальный подарок.
— Неужели я никогда вас больше не увижу?
— Никогда, — коротко подтвердил Эдуард, слегка поклонился и тут же пошел прочь.
— Ваша милость! — окликнула я.
Эдуард обернулся. Остановился.
— Мне бы не хотелось, чтоб мы расстались врагами, — продолжила я. — Надеюсь, вы все же сможете меня простить.
— Ты выставила меня полным идиотом. — Тон у Эдуарда был ледяной. — Что ж, можешь себя поздравить: ты первая из женщин, кому это удалось. Но ты же станешь и последней. И ты никогда больше не посмеешь сделать из меня шута!
Я склонилась в глубоком реверансе и, не поднимая головы, слышала, как удаляется Эдуард, шурша плащом по кустам, росшим вдоль тропы. Я выждала, когда его шаги совсем стихнут, потом выпрямилась и направилась к дому.
На самом деле мне, совсем еще молодой женщине, каковой я тогда являлась, больше всего хотелось вбежать в дом, броситься на свою постель и плакать, плакать, пока не сморит усталость или сон. Однако я этого не сделала. Тут я ни капли не походила на своих сестер, которым ничего не стоило засмеяться или зарыдать. С моими сестрами вечно что-то приключалось, и они страшно долго потом переживали. Но я всегда считала себя кем-то более значительным, чем просто глупая девчонка. Я чувствовала себя истинной дочерью богини вод Мелюзины. Вершительницей судеб, женщиной, в чьих жилах течет не просто кровь, но вода, заряженная могуществом непростых предков. И уж побежденной я себя точно не считала. Разве мог победить меня какой-то мальчишка, даже если на голове у него красуется только что завоеванная корона? Да ни один мужчина не в силах уйти от меня в полной уверенности, что никогда не вернется!
В общем, сразу домой я не пошла, а спустилась по знакомой тропинке через мостик на тот берег реки, к старому ясеню, ствол которого моя мать обвязала магической нитью. Я вытянула еще часть нити, крепко завязала ее петлей и лишь после этого неспешно двинулась к дому, размышляя о событиях минувшего дня при свете тонкого месяца.
А потом я ждала. И каждый вечер из тех двадцати двух вечеров ходила к реке и тянула за волшебную нить, точно терпеливая рыбачка. И наконец почувствовала, что нить натянулась до предела, как леса, зацепившаяся за корягу. Понимая, что она легко может и оборваться, я стала очень осторожно, потихоньку вытягивать ее, как рыболов — пойманную рыбу, и вдруг натяжение ослабло. Послышался легкий всплеск, как если бы что-то маленькое, но тяжелое сорвалось «с крючка», ушло на глубину и там, повернувшись против течения, залегло на дне среди камней.
Что мне было делать? Мать ждала меня на берегу нашего рыбного пруда, любуясь собственным отражением в неподвижной воде, которое в сером сумеречном свете напоминало длинную серебристую рыбину, покрытую сверкающей чешуей, или обнаженную купальщицу. По небу плыли фантастические облака — словно белые перья на бледном шелку. Вставала луна, теперь уже убывающая. Воды в пруду было много, волны нежно лизали маленький причал. Когда я остановилась рядом с матерью и тоже посмотрела на собственное отражение, у меня возникло ощущение, будто мы обе поднимаемся из этих вод, словно духи озера.
— Ты каждый вечер тянешь за нить? — спросила мать.
— Да.
— Хорошо. Это очень хорошо. Он уже прислал тебе на память какой-нибудь подарок? Или хоть слово привета?
— Я ничего не жду. Он сказал, что мы больше никогда не увидимся.
— Ну что ж… — вздохнула мать.
И мы медленно пошли к дому.
— Вроде как Эдуард собирает войска в Нортгемптоне, — сообщила мать. — А король Генрих находится в Нортумберленде и намерен вскоре двинуться на юг, прямиком на Лондон. К нему должна присоединиться королева, она высадится со своей французской армией в Халле. Если победу одержит Генрих, будет совершенно неважно, что именно сейчас делает или думает Эдуард, поскольку к тому времени он наверняка будет убит и на трон вернется наш законный правитель.
Моя рука невольно схватилась за рукав матери, словно мне хотелось воспрепятствовать такому исходу, и мать мгновенно, точно нападающая змея, стиснула мои пальцы и спросила:
— В чем дело? Неужели ты даже слышать не можешь о том, что он рискует проиграть в битве?
— Не говори так! Не говори!
— Не говорить чего?
— Да, это правда! Мне невыносима сама мысль о том, что Эдуард может потерпеть поражение, что он может погибнуть! Он просил меня разделить с ним ложе — как солдат, которому предстоит встреча со смертью.
Меня резанул смех матери.
— Ну конечно просил! Кто из мужчин, отправляющихся на войну, способен противиться подобному соблазну? Каждому хочется использовать столь заманчивую возможность!
— Вот как? А я ему отказала. И буду жалеть об этом всю оставшуюся жизнь, если он не вернется. Я и сейчас уже об этом жалею.
— О чем же тут жалеть? — Матери явно нравилось меня дразнить. — Ты ведь в любом случае получишь свои земли обратно. Либо по приказу короля Эдуарда, либо, если он погибнет, по приказу короля Генриха, который, вернув себе трон, вернет тебе и твои владения. Ведь он наш законный правитель из славной династии Ланкастеров. По-моему, нам стоит пожелать ему победы, а этому узурпатору Эдуарду — смерти.