Дима поддевал носком стальной двухколесной тележки пузатый мешок, бегом отвозил его к чану с дрожжевой заваркой. Чан вращался, и в нем под крышкой изворачивался во все стороны тяжелый стальной тестомес в виде корабельного якоря. Таких чанов было три. Дима едва успевал с ними справляться, и к концу смены рубаха на его спине пропитывалась солью.
Весной Дима выскакивал во двор и валился на траву в тень акации, рядом со мной, где я отдыхал после нестерпимого жара печи. Вместо стершихся чугунных зубьев тянущего колеса мы ставили шпильки на резьбе.
Зато в перерыв блаженствовали. Пойдешь в кондитерскую, и Нина бросит тебе в форму с десяток сладких булочек да еще сиропу плеснет. И она прибегала проведать меня в мастерскую, и пожилые слесари подмигивали, мне, кивая на девушку. Я дурачился и злил Нину: «Когда свадьба будет?» «После войны, — отвечала девушка вполне серьезно, — когда с победой вернешься… Знай, я буду ждать…»
Но вот разбили немцев под Москвой. Люди радостно вздохнули, а мы с Димой помчались в военкомат, боясь, что война быстро закончится.
— Успеете еще, — сказал нам военком, пожилой человек со шпалой в петлице. — Ждите своей очереди.
И в мае сорок второго этот черед настал. Все поселковые парни, окончившие школу прошлым летом, получили повестки.
Одних война застала на границе, других в глубоком тылу на заводах, в колхозах, а нас, еще по сути мальчишек, — на школьной скамье.
И вот мы завтра уходим на войну.
Мама штопает белье, а мы с отцом сидим в саду и говорим, говорим, как никогда еще не говорили.
— Немца не боись… У него ить тоже сердце холодеет от страха… И следи за ним, ни на один секунд не спускай с него глаз… Главное, страх дави… Не поддавайся ему…
Деревья в саду стоят в белом цвету, жужжат пчелы, нещадно палит солнце, а в высоком небе гукает немецкий самолет-разведчик.
Вечером я иду к знакомому дому на косогоре. Подкрадываюсь к окну, раздвигаю кусты сирени, задыхаюсь от дурманящего запаха ее цветущих метелок. Створки окна открыты, горит лампочка, играет патефон. Я слышу волнующие звуки танго «Белые левкои».
В каком-то лихорадочном ознобе гляжу на танцующих Ину и Диму. Как смотрят они друг на друга! Под руку попался обломок кирпича. Патефон жалобно вякнул, а я побежал прочь, бормоча злые, мстительные слова.
Долго бродил по степи, сделал немалый круг, пока добрался домой. Устало опустился на скамью у клумбы, не чувствуя запаха ночных фиалок, не замечая яркого сияния луны.
Мне было больно, душило отчаяние, я не знал, что делать. И вдруг как обухом по голове! Ведь завтра ухожу на войну! И, может, навсегда! Потому что меня могут убить!
Мне представился толстый и мордастый немец, каких тогда показывали в киносборниках о войне. В приплюснутой каске и с автоматом, немец прет на меня, выпучивая глаза и крича. Он стреляет, и пули, сверкая, веером летят на меня. И вдруг я точно натыкаюсь на одну-единственную, такую маленькую пульку, и мое сердце разрывается…
На белой стене соседнего дома промелькнула тень, и кто-то присел ко мне. Это была Нинка.
— Уходишь, Кольча? Завтра? — простонала девушка. — Ой, Кольча… Хочешь, я буду тебе писать?
— Пиши…
— А ты будешь отвечать? — она придвинулась ко мне и горячо задышала над ухом. — Кольча… Только какой же ты боец? Шахтерский парниша… Ха-ха-ха… Ты же еще не мужчина… Ха-ха-ха…
— Что? — Меня передернуло. — Ах, ты!..
— Да! — воскликнула девушка. — Ни одной девушки не поцеловал крепко, крепко! И не обнимал! Бегаете с Димкой за этой…
— А ну, замолчи!
— И что вы в ней нашли? Будто других нет!
— Интересно… Кто это другая?
— А хотя бы я! Чем я хуже?.. Ну, посмотри, посмотри!..
Девушка вскинула голову и смело взглянула на меня сверкающими обидой глазами. Рот ее приоткрылся, а грудь приподнялась. Я не мог отвести от нее глаз. Как же она поднялась за последний год! Вон как округлились плечи, а веснушки, как я еще раньше заметил, совсем у нее исчезли. А какие огромные изумленные глазищи! Она прильнула ко мне, машинально поглаживала мое плечо, и я слышал, как бьется ее сердчишко.
— Миленький, Кольча… Ну, обними же меня… И поцелуй так, чтобы я век тебя помнила… Ить добра желаю… На войну мужчиной пойдешь… Может, никогда, никогда больше… Ну же, Кольча! Дорогой мой…
Я молча отстранил ее, вытащил папиросы и закурил.