Стороной узнал, что она вышла замуж за его дружка, пьяницу и матерщинника, переждавшего войну со своим плоскостопием…
— Дело житейское, — утешал себя Петр. — Кабы не война…
По ночам пристрастился к чтению, книги брал у кого только мог, мать носила из библиотек, прикупал при случае. Постепенно собралась неплохая библиотечка.
Так и пролетывал денек за деньком. Что денек, годы мелькали под глуховатый стук молотка… Его стук разносился по поселку и со временем даже как-то стал успокаивающе действовать на жителей. Стучит Петр, значит, ничего страшного пока не случилось не только в поселке, но и в городе, во всем мире…
5
Мама рассказывала, что три дня гудело за городом.
— Так гудело, так гудело, что не дай бог еще раз услышать такое. А наши солдатики шли и шли по мостовой, отступали за Дон, как в том сорок первом. Под вечер все обозы и пушки проехали, и такая огромадная тишина настала… Потом как рванет! Допрежь на «Новой». Аж стекла звенькнули… И пошло рваться. На «Горняке-один», на «Второй-бис»… Мы сховались в щель. Отец за кухней вырыл. Если бомбежка или пушки гакают, туда бежим. И узлы, корзинки с харчами тащим. Бывало, спали в тех щелях, как суслики…
Высоко в небо поднялись черные столбы дыма…
— Все… Это шахты подорвали, — сказал отец. — Значит, немцы в город входят.
Утром вышли во двор, глянули через гавриленковский двор на мостовую — батюшки! Немцы толпами пруть! И на танках, и на машинах, и на повозках…
И тут мне отец сказал:
— Знаешь, мать, зачем меня вызывали в горком? Видать, последнее мне задание…
— Ох, Авдеич, не волнуй меня… Опять, значит, трястись каждую ноченьку?
— Не обижайся, сказали мне, за того дурака Дергачева. Мы его вычистили. Он же не партия, а прыщик… А то, что ты в таком положении оказался, дюже удачно. Пусти слушок…
— Слушок такой давно разошелся, — сказала мама. — Меня уж соседки пытали, за что, мол, твово из партии турнули?
— Ну и ладноть, — засмеялся отец. — И смотри, никому ни гугу… Сама должна соображать, что можно говорить, а что нет…
— А ты мне ничего и не говорил. Да я ничего и не знаю…
В нашей двухэтажной школе, отремонтированной перед войной, немцы устроили госпиталь. Стали увозить в Германию девушек и парней, не успевших эвакуироваться или спрятаться. А куда спрячешься от обысков и облав?
На вокзале играл духовой оркестр, солдаты подталкивали парней и девушек к столу, где производилась запись, совали в руки белую булочку, газету с фотографиями о том, как привольно живется в фатерлянде, и заталкивали в телятники. И делали съемку для кинохроники. Потом увозили в Германию без музыки и без булок.
В сентябре кто-то начал подрывать рельсы и мосты, эшелоны с танками и войсками летели под откосы и в Дон. Немцы озверели. Расстреливали заложников, установили комендантский час, неохотно выдавали пропуска для поездки на Дон или в соседний город. Однажды ночью был схвачен наш классный руководитель Пал Борисыч Дыхнович. Его приняли за еврея и повесили на поселковом базарчике. А нашу Корсакову Елизавету Валерьяновну, учительницу немецкого, повесили за саботаж. Она отказалась работать переводчицей в полиции. Они висели рядом на одном столбе. Почему они не уехали? Почему-то вдвоем стали жить при школе, в пустой директорской квартире. Поздняя любовь? Елизавета Валерьяновна часто прибаливала, и Пал Борисыч ухаживал за ней. И задержали-то его ночью с лекарством, которое он нес от аптекаря.
Ина осталась с матерью, которая отказалась ехать «к черту на кулички», тем более, что Потапыч минировал шахты и должен уйти из города после их подрыва.
Немцы ворвались в дом на бугре, женщин и детей угнали на шахту «Новая», где спешно оборудовали концлагерь. Полина Викторовна увидела Инуську, бьющуюся в руках гогочущих солдат, да так и замерла с застывшим ужасом в глазах…
Через две недели после похорон матери Ина пришла к Таньке Гавриленковой, и та едва узнала свою подружку в исхудавшей женщине с горящими лихорадочным огнем глазами. Вскоре Инка танцевала с офицерами в казино.
В нашей летней кухне с утра до вечера хлопотал у кастрюль с варевом для офицеров развеселый повар Ганс. Кто ни придет из соседей или знакомых отца и мамы, повар тут же заставляет чистить картошку. Совал в руки ножик и весело говорил: «Давай, Иван, нарезай карточку!»