— Тьфу, стервотина! — гадливо сказала мама и оглянулась на Ганса, хлопочущего у плиты. Тот жарил кур. — А он не понимает?
— Не-е-е… Инка сказывала, что быстрого разговора не улавливает.
— Инка? — изумленно всмотрелась она в отца.
— А что она… Девка как девка.
— Что ты говоришь, Авдеич?
— А то и говорю, Мария… И больше не спрашивай, ради бога!..
Заходил на кухню и ординарец капитана, начальника казино, ефрейтор Фридрих. На вид совсем ничего: маленький, плюгавый, а злой как хорек. Бесцеремоно заглядывал в кастрюли, пробовал жаркое, похлопывал Ганса по плечу.
Завидев ефрейтора, Зина забивалась в пристройку, со стоном валилась на койку. Ее горб смешил ефрейтора.
— Я таких горбатеньких никак не смотрейт… Всех горбатеньких мы будем пук, пук! Перемолойт… Как это? На вальцах… Ха-ха-ха!..
Отец посмеивался над нахальным ефрейтором, который явно пытался что-то разнюхать…
— Ми завоевать аллер мир! — кричал тоненьким голосом Фридрих. — Партизан не помешайт!..
— Весь мир — большой каравай, — возразил отец. — А наша земля — полмира. Ну, дошли до Волги, а дальше что? Дальше Сибирь, тайга, тундра! Вы же там разбежитесь и друг друга не увидите… По одному переловят и перехлопають вас сибиряки…
— Молчайт! — закричал ефрейтор, и лицо его покраснело. — Большевик! Партизан? Что? Молчайт! В Сибири япон, самурай…
— Они уже пробовали на Халхин-Голе…
— Молчайт! — ефрейтор затопал ногами. — Ми, фатер, тебья… Ха-ха-ха! Всех партизан япон… Маккаки подарить. А горбатеньких, — немец неожиданно схватился за тряпичный горб Зины, выглянувшей из пристройки за кипятком для заварки травы, — в печку будем немножко бросайт живьем…
Зина взяла с плиты чайник и скрылась. Мама мыла посуду и была чернее тучи.
— Да не зли его, Авдеич, греца такого, бисова сына!.
Степан пришел под вечер, когда отец в раздумье сидел под тютиной.
— Батя, это я, Степан…
— Эге ж… Ну, как там Фроська?
— Третьего дня разродилась… Парень. Егоркой назвали. Крикун…
— Добро… Немцы тя как, не трогають?
Степан присел за забором в лебеде. Густые высокие стебли отощали, листья на них обвисли, но все еще могли прикрыть притаившегося человека от дурного глаза. В этом году на нее был большой урожай. Сочная, зеленая и с обильными мучнистыми зернами. Лебедой заросли все пустыри и прогалины. Люди рвали ее мешками, варили щи, толкли на муку. Лебеда, лебеда… Ею не любовались, как розами и тюльпанами. Ею спасали жизнь от голода…
— Седни, вишь какое дело, к куму ходил. Он на Дон менять ездил. Я тож кое-какое барахлишко давал… Иду, значится, с мешком кукурузы, а ноги прямо подкашиваются. Что, думаю, за чертовщина? И кукурузы всего пуда два, и даже рюмашки у кума не нашлось. И понесли ноги по знакомым закоулкам. Сонька знала, какой я дорогой возвертаюсь от кума, и встретила меня. Полицаи за мной пришли и сидят ждут. Отдал ей кукурузу, а сам к тебе…
Степан скрывался у старика Костенко, живущего на отшибе, но время от времени наведывался домой. Может, кто-то видел его и донес в полицию. Отец понимал, что к Костенко Степан не может теперь вернуться.
Отец долго смотрел на курящийся террикон «Новой» и тихо проговорил:
— В Новочеркасске верный человек живет. Манченко Семен Захарович. Сапожничает возле сада городского. Ежели старый сапог привязан к воротам, заходи… Привет от меня передашь. Он скажет, что делать.
— Ладноть, побегу… Ночью по степи, а днем в балке отсижусь… Ты бы мне хлебца або картохи вареной. Как мать, Зинка?
— Ничо… Зинка повеселела вроде… Чистим Гансу картошку… Поесть дает… Что от офицерских обедов… Погодь трошки, я счас вернусь.. Затаись. Паскуда тут одна шныряет. Ефрейторишка. Везде нос суеть. Хотел нас из кухни выгнать, да Ганс застоял. А кто, говорит, карточку будет нарезать? Хм… А этот Фридрих к Зинке приглядывается. Догадывается, что она сажей мажется. Вчера цоп за горб и давай хохотать… Боюсь за Зинку…
— Гутен абенд, — неожиданно раздался голос за спиной отца. — Партизанов смотрейт? — ефрейтор осклабился и погрозил отцу, зашнырял глазами, но Степана, присевшего в лебеде за забором, не заметил. — А я в фатерлянд, ту-ту-ту! Ха-ха-ха!..
Фридрих ходил вокруг отца и словно обнюхивал его, одновременно обшаривал сад глазами. На какой-то миг он подошел к забору и оказался к нему спиной, хотел что-то сказать, но метнулась длинная и твердая, будто железная рука Степана, до хрипоты сдавила немцу горло.