Всю ночь немцы обстреливали окрестные леса и разгоняли тыловые части. Мы бродили от воронки к воронке (дважды в одно место снаряд не попадает) и бездумно глядели на черную весеннюю воду…
Утром противник перенес обстрел на окраины города, и Красавецкий с превеликим трудом напек блинов, вернее не блинов, а каких-то сморщенных пышек. Неминущий сварил в котелке кофе, а Лабудин после долгого раздумья вынул из своего вещмешка несколько плавленых сырков.
Колесов хмуро ходил вокруг нас и строил какие-то свои коварные планы. Впрочем, в минуту откровенности я ему сказал, что никакой он не сложный и не загадочный, а обыкновенный калужский парень с небольшой придурью. Он сильно обиделся, долго дулся и вот старался что-то доказать мне. Я склонился над котелком и втянул ароматный запах.
— Не мельтеши, старший сержант, — попытался я пошутить, превозмогая дрожь во всем теле. — Садись, погреемся…
Сегодня Борис пришил по одной лычке на погоны.
Это ему за ремонт пушки расстарался капитан. Он был строгий-то строгий, а ведь любил всех вас. Как глянет на тебя рыбьим леденящим глазом, так ты весь и воспрянешь… Долго будешь помнить этот взгляд.
Неминущий достал из своего бездонного сидора длинную банку сардин:
— Для тебя, Штрафер, изведу последнюю!
Одессит посоветовал Штраферу вынуть из гранаты чеку и сходить к Рубину. Пусть только капитан уедет. Но Борис молча принялся за кофе. Бесполезно просить у Писаря спирт. Кэптэн приказал не давать Штраферу во время наступления. Остальные же потихоньку пробирались к Писарю и поспешно опрокидывали свои законные сорок три грамма. Из солидарности своему мастеру я отказался от такого предательства, и у нас с ним потихоньку накапливался спиртишка. Писарь клялся и божился, что весь до капельки отдаст нам «апосля сабантуя…»
Прибежал Рубин и от имени капитана, как всегда, подражая ему, строго приказал срочно погрузить снаряды на полуторку.
Капитан с Неминущим уехали устраивать новый склад, а мы приткнулись к ящикам и, дымя сигаретами, выдаваемыми, вместо махорки, постепенно погружались в тяжелую дрему после сумасшедшей ночи.
Лабудин подстелил кусок медвежьей шкуры, которая попалась ему под руку в последнем помещичьем поместье, и захрапел, будто и не грохотало за лесом. До войны он был трактористом, в армии служил в мастерских, перед войной закончил какие-то курсы…
За высокой насыпью шоссе, видневшегося слева от нас, зашипело и завыло, и, перечеркивая небо, оттуда понеслись еще видимые снаряды, на миг оставляя за собой: огневые следы.
С упорными боями прошли мы Восточную Пруссию и уперлись в Данциг — большой порт на побережье Балтийского моря. Из Германии пришла эскадра военных кораблей и повела обстрел подступов к городу.
Тогда ваши привезли огромную осадную пушку, подняли в небо аэростат с корректировщиком стрельбы, и вот уже несколько дней ведет пушка перестрелку с немецкими кораблями. Вокруг аэростата постоянно барражировали наши истребители и время от времени завязывали бои с «мессерами»…
Я долго боролся с сонливым расслаблением, и пушка не давала забыться, но постепенно втянулся в ее ритмический грохот и не заметил, как все глубже и глубже проваливался в дрему.
Бу-у-умм! Свист, в ушах звон, а в голове радужные разводы… И теперь уже чудится лицо Инки, ее огромные насмешливые глаза…
Вернулся Кононов. Наши батальоны вошли в Данциг и завязали уличные бои. Боеприпасы погрузили на два десятка подвод хозроты, и мы с Борисом отправились на новую точку базирования летучего склада.
Не без труда лошади вскарабкались по крутому откосу на шоссе. Капитан слышал в штабе полка, что несколько дней назад немцы попытались оторваться от наседающих наших частей и потащили за собой огромный обоз беженцев, обещая вывезти на кораблях в Германию. Тогда над обозом обманутых людей пролетел «кукурузник», и с помощью мегафона предложили всем беженцам сойти с шоссе, так как мимо них должны пройти танки на большой скорости. Немцы тут же свернули на самую бровку шоссе, но немало лошадей испугались рокота танков, понеслись куда глаза глядят… То-то на обочинах мы видели раздавленные повозки, патефоны. Попадались сплюснутые крупы лошадей…