— Я спою вам по-немецки, по-французски и по-итальянски… Но случайно, — тут он слегка замялся, видимо подыскивая слово, — будучи русским, я спою вам сначала по-русски… «Пророк», слова Пушкина.
Шаляпин запел чисто, звучно, с большим умением управлять каждой нотой. Словно не пел, а говорил медленно и напевно:
— «Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился, и шестикрылый серафим на перепутьи мне явился…»
В уши иностранцев переводчики торопливо, искажая слова Пушкина, всыпали несложное содержание песни.
Француз-рабочий, смуглый, с черными усами, как у запорожца, и черной дырой вместо правого глаза, пытался все привстать, как будто от этого ему могло быть понятнее то, что пелось. Он хотел хорошо понять и все переспрашивал переводчицу:
— Шестикрылый?.. Серафим?.. На перепутьи?..
Все эти слова ему очень нравились.
Потом Шаляпин пел по-французски, потом по-немецки, потом по-итальянски. На этом языке он спел что-то такое игривое, что привело в неописуемый веселый восторг весь искрошиться в пыль от аплодисментов.
Среди рукоплесканий и криков сверху, с галереи, вдруг ясно расслышалось:
— Федор Иванович! Дубинушку! Дубинушку махни!..
Изгибаясь и кокетливо кривляясь, блистая белизной своего огромного ската груди, Федор Иванович опять вывернулся из-за кулис немного боком и сказал не громко, но до последней степени четко:
— Дубинушку я не могу один… Если поддержите меня… я готов…
И он по-театральному развел руками, как бы предлагая войти в мир звуков всему театру. В ответ на приглашение с тех мест, где сидел народ, то есть районщики, опять раздалось:
— Махни, махни, Федор Иванович, поддержим!..
Шаляпин сделал шаг к авансцене и без аккомпанемента:
— «Много песен слыхал я в родной стороне…
Это песня рабочей артели… и… и… и…»
В этом месте он швырнул на пол ноты, сжал кулаки и взмахнул ими так, что все увидели эти большие, выразительные кулаки в белой рамке манжет, как в наручниках цивилизации. Шаляпин, не ослабляя своего пения, начал дирижировать массе.
Масса, повинуясь его жестам, ахнула:
— «Эх, дубинушка, ухнем…
Подернем, подернем да ухнем…»
Опять Шаляпин, отступя немного от рампы, начал свою сольную партию. А потом снова порывисто кинулся к рампе, когда надо было дирижировать.
В партере, в ложах, на галерее уже никто не сидел: все стояли и пели и старались петь как можно громче, и все смотрели на дирижирующие мужичьи руки Шаляпина и на его медвежье лицо с выразительными ноздрями и губами, с небольшими улыбчивыми ямками у углов рта.
Когда дело подошло к последнему куплету, можно было подумать, что Шаляпин выскочил вперед, навстречу орущей и очарованной массе людей. Он ступил одной ногой на суфлерскую будку так, что близко стоящие люди услышали легкий треск ее стенок.
Последние слова:
— «Подернем, подернем да ухнем…» — народ, иностранцы, переводчики, вожди, ответственные работники, полуответственные, вовсе не ответственные и даже не работники — все, кто находился в этот миг в театре, пропели раскатисто, из последних сил своего восторга и увлечения…
Шаляпин как мог высоко взмахнул своей правой рукой, разжал ее и заиграл пальцами в воздухе, словно прощался с последними улетающими голосами массы. И так, с поднятой рукой, убежал за кулисы.
В зале началось смешение языков, хаос движении и жестов и шари-вари из криков и стуков… Одни продолжали еще петь, другие кричали и хлопали в ладоши, третьи стучали ногами и требовали нового выхода Федора Ивановича. Иностранцы руками вцеплялись в переводчиков и требовали точной передачи и более детального пояснения всех возгласов и вообще всего происходящего. Старуха американка заключила в свои объятия смуглого черноусого француза и стала его целовать и приговаривать:
— Это сказочно… Это великолепно… Ах, этот белый медведь во фраке… Простите… я от восторга…
В то же время француз увидел, как малаец подбежал к кудрявому итальянцу и поцеловал его в лоб. Вожди хотели было двинуться к выходу, но иностранцы и районщики стали кричать:
— «Интернационал»… «Интернационал»… Федор Иванович… Запевать.
Однако Федор Иванович не вышел петь «Интернационал».
Немцы, французы, итальянцы и часть районщиков сбились в кучу и сами затянули международный гимн. Театр опять наполнился голосами.
Но пение это было иное…