Соланж не знала отца. Не знала и матери, которая умерла в то время, как выталкивала к жизни двух дочерей-близнецов: Эвелину и Соланж. Сестры воспитывались сиротами в одном религиозном пансионе, который своими черными тяжелыми стенами выходил на узкую улицу Де Гренель. С другой стороны окнами выходил в маленький садик, гладенько причесанный, как волосы на лысеющем черепе. Сестры до жуткости, до чудесного походили друг на друга. Но только внешностью. Внутренне они были совсем различны. Эвелина была хотя и скрытной, но все же веселушкой и хохотуньей. Часто способность быть легкомысленной позволяла ей скрывать многое. Когда она сама смотрела на себя в зеркало, то ее немного вздернутые губы, выразительные и ясно очерченные ноздри, большие, темные и ясно-блестящие глаза, вся ее фигура для нее самой подчас были источником того тяжелого черного волнения плоти, которому она становилась подвержена все больше и больше. Никому, даже сестре, не говорила об этом Эвелина.
Соланж увлекалась немного своей наружностью — и она ведь тоже была француженка. Она всякое утро завивала слегка челку волос, спускающихся на лоб. Старалась загладить и запудрить морщинку между бровями — признак задумчивости. Красивые руки свои с нежным изгибом около запястья она украшала простым черным браслетом.
По выходе из пансиона обе сестры оказались владетельницами — каждая — очень скромной суммы денег. Эвелина в короткое время истощила на наряды весь свой запас. Тогда Соланж из соображений своей теории добра и зла передала всю свою долю сестре, а сама отправилась работать модисткой.
В это время на Монмартре был известен всем посетителям кабачков и кафе один русский эмигрант и художник Кропило. Он был выходец из крестьян Рязанской губернии, Пронского уезда. Почти мальчонкой еще в своем родном селе он рисовал вывески для лавок и кабаков и разрисовывал петушков над воротами и крышами. Какой-то приезжий артист обратил на него внимание и увлек его с собой в Петербург. Там Кропило попал в кружок молодых художников и актеров. Все признавали в нем талант и хвалили и побуждали рисовать и рисовать. Он стал одним из наиболее успевающих студийцев и особенно прославился картиной «За грех Адама», где изображался парень среди поля, отрезающий ножом ломоть черного хлеба, а рядом с ним, понуря голову, стояла впряженная в борону лошадь. На лице парня, темного от загара, очень хорошо был сделан пот и выражение большой усталости. Все стали говорить о Кропило как о будущем большом художнике. Это, вероятно, так бы и было, если бы в среде, где он вращался, он не повстречал социалистов-революционеров и просто революционеров, которые увлекли его на иной путь. Этот путь привел его к Сибири, откуда Кропило, голодный, истерзанный, но с духом ищущим и неугомонным, бежал в Париж.
Там он промышлял тем, что, надев полосатую бархатную куртку и сандалии на босу ногу, стал по вечерам бродить среди публики на Монмартре, предлагая срисовывать с посетителей портреты. Заработок от этого получался столь мизерный, что Кропило однажды решился даже написать одному из видных членов Центрального Комитета партии социалистов-революционеров письмо с категорическим требованием денег или работы. Так как в этом письме был поставлен срок для ответа и так как ни в срок, ни после него Кропило не получил ничего, то в нужде и злобе своей стал считать себя вне партии и все более и более становился во враждебно-насмешливую позу по отношению ко всем русским социалистам. Раз только выпала ему удача хорошо заработать: какой-то непрестанно пьяный купец-армянин, кутивший в Париже, заказал написать портрет какой-либо интересной француженки.
Кропило в дешевом кафе встретил Соланж и уговорил ее ему позировать. Для Соланж, с ее мечтаниями о добре, с ее ожиданием кого-то необыкновенного, Кропило как нельзя более подходил: в нем она нашла и талант, и какие-то смутные идеи о каком-то будущем, что теплились в голове художника как обрывки той идейной жизни, какую он начал было вести в Петербурге, — и протест против общежизненного зла, против лжи, мещанства и т. п., — и, наконец, атмосферу какой-то неудовлетворенности и постоянного искания. Его жизнь в неуверенности и в нужде казалась ей чем-то прозрачным, сквозь что ясно просвечивала вся механика человеческих отношений.
Дружеское расположение Соланж заменило Кропило расположение к нему товарищей по партии, которых он бросил. Ее восхищение перед его талантом как художника заменяло ему ту похвалу, какой он был избалован в Петербурге. Он предложил Соланж разделить с ним его убогую жизнь.