А через день был съезд Советов. В бывшем дворянском собрании. Вечером. Оркестр духовой музыки, тысячи глаз со всех сторон. Стол президиума, крытый красным сукном. А сзади комната президиума — не комната, а коробка, наполненная дымом. Очень тумашился редактор газеты. Он не был членом губкома и поэтому билета на трибуну не получил, но прошел туда только потому, что тумашился, и часовые его приняли за распорядителя. Он появлялся то у оркестра, то в комнате президиума, то беседовал с делегатами, сидящими в первом ряду. Вообще, показывал себя в публике анфас и в профиль, и вполуоборот, и говорящим, и шепчущим, и улыбающимся, и даже вытирающим пенсне. Из всех карманов его торчали газеты, отчего весь он пах типографской краской. Он же первый захлопал в ладоши, когда Енотов, окруженный другими губисполкомцами, вошел на трибуну.
Кто-то приветствовал съезд и предложил председателем избрать т. Енотова. Редактор снова предводительствовал аплодисментами. Енотову были почти все овации. При этом, к удивлению своему, среди восторженных лиц он увидал и бывшего прапорщика в Волынском полку, ныне заведующего отделом управления губисполкома.
От волнения Енотов говорил нескладно. Но именно этой-то нескладностью он и действовал на слушавших.
У него кружилась голова. «Товарищи», — говорил он. «Товарищи», — повторял он все чаще и чаще. «Товарищи». И каждый раз через это слово он делался роднее и роднее всему собранию. «Товарищи», — говорил он, перебираясь по этому слову, как по ступенькам высокой лестницы. И чем выше он шел в своем настроении, тем складнее была его речь.
Кто-то не вытерпел в самой гуще собрания и на каком-то слове послал Енотову громкие аплодисменты. Всколыхнулось все собрание, и опять у Енотова в ушах только хлопало — трах, трах, трах — от тысячей рукоплесканий.
А Енотов еще не кончил. Но рукоплескания его сбили. Когда кончились они, он хотел продолжать. Как-то неестественно завертелся на каблуках, подергал плечами.
— Товарищи, ну, да, впрочем, все, — неожиданно оборвал он.
А редактор стоял на самом виду и строчил, строчил карандашиком речь. Пришли даже два фотографа, джентльмены в продырявленных котелках, и, раскланиваясь, как официанты, стали просить Енотова не двигаться. Щелкали аппаратами. Губвоенком, человек непринужденный и веселый, предложил фотографам снимать весь съезд. Продавленные котелки покорно кланялись и щелкали аппаратами. Заведующий отделом управления подбежал к Енотову. Что-то пошептал. Пошел к оркестру. Оркестр начал мешать фотографам снимать, так как, услышав звуки «Интернационала», все встали и начали петь. Редактор суетился в дверях, где теснились и протестовали комсомольцы, требуя себе места в зале, а не на галерее. В самом дальнем углу начальник милиции делал внушение часовым о вежливом обращении.
Когда кончилось торжественное открытие съезда, к Енотову подошел сухой человек с зеленым лицом и испуганными глазами. Он прохрипел:
— Разрешите вас нарисовать, как председателя съезда.
С тех пор Енотов председательствовал год, председательствовал два. Москва была довольна. Местная организация тоже. Рабочие Енотову верили и любили его. Крестьяне охотно несли налог. Спецам-финансистам и инженерам нравилась его деловитость. Обыватели называли его «симпатичным». Полноватый человек, заведующий отделом управления, жалел его за нервность и усиленно советовал ему ту же лечебницу, в которой сам купался. Беспечный и веселый человек, губвоенком не мог на банкетах без слезы облобызать его. Редактор газеты радовался, что ему разрешили при газете организовать издательство «научно-популярного и литературного» журнала. Появившиеся в городе красные бакалейщики и галантерейщики искали случая откланяться «товарищу» Енотову. А начальник милиции, переходя на высокий пост уголовного розыска, до того растрогался на прощание, что по секрету раскрыл Енотову все то, что говорилось против него на частном совещании, и с похвальной памятью перечислил всех его врагов и предложил даже навести справки о тех, кто, как, например, предгубчека, перевелись в другие города.
— Лучше бы вы узнали, где моя семья; мне передавали, что она осталась у белых, не удалось им выехать. Да, вот где она? Вот узнать бы.
— Слушаюсь, непременно, непременно, — ответил начальник милиции. Достал в карманах галифе карандаш и записал, что нужно было в связи с этим.