И в ответ на такую речь раздалось:
«Ха-ха-ха! Это правильно! Какое, говоришь, тебе дело? Ха-ха-ха! Здорово. Вот уж я никогда над этим не задумываюсь. Ха-ха-ха! Здорово!»
Оба голоса были, видимо, подвыпивших людей. Узнал Енотов этих людей. Первый был завотделом управления исполкома. Второй — веселый военком.
Запахнулся покрепче в шинель Енотов и зашагал обратно из Кривой улицы в губернаторский дом. Воздух весенний был очень прозрачен. И что-то особенно беспокойное было в нем. Что-то бунтующее, зовущее, молодое, беззаботное и стихийное, просторное. Вот это-то особенное беспокойство и заползло Енотову в душу и ранило сердце. Он в эту ночь не сомкнул глаз.
Утром в кабинет к нему вошел заведующий отделом управления, чтобы представить на утверждение смету комхоза.
— Эта смета была рассмотрена в комиссии под моим председательством, — начал свой доклад полноватый человек.
Енотову в голову и в сердце вдруг что-то стукнуло.
Вроде угара. Внезапное и сильное — такое же, как тогда, когда он вдруг стал отбивать у белых красноармейское добро.
— В-вон! — закричал Енотов.
Полноватый человек отскочил, разроняв по полу листы сметы.
— В-вон! — еще раз вскрикнул Енотов.
— Что вы, товарищ? Вы повихнулись? — проговорил заведующий отделом управления, хватаясь за ручку двери.
Енотов что-то еще хотел сказать. Тянулся через стол. Хохолок его на затылке дрыгал, как пойманная пташка. Одна рука нервно тянулась вперед, как тогда в Волынском полку с запиской. И перед собой он видел, как тогда, все того же прапорщика из присяжных поверенных. Давно это было в Волынском полку. Но и сейчас так же, как тогда, один был кашевар из слесарей, другой — прапорщик из адвокатов.
— Это вам так не пройдет! — пригрозил заведующий отделом управления и вышел вон.
Енотов почувствовал себя облегченным и стал с полу подбирать разлетевшиеся листы сметы комхоза.
А в отделе управления заведующий диктовал машинистке заявление в контрольную комиссию (копия в ячейку) о бюрократизме и диктаторстве председателя.
Косые тени
Кто-то сказал:
— Гениальный мальчик.
Это про него, про Мишу. Может быть, никто этого не сказал. Может быть, это было во сне. Или послышалось, когда он, маленький, пятилетний, засыпал, а за спиной шел поздний разговор отца с матерью.
Все шло обычно.
И Миша был как все: гимназистом. Ничем не выделялся. Но что-то, как залетевший в грудь ветерок, вертелось там в глубине.
Миша сам себя иногда ловил: «И чего это я думаю?» А сам стоит у окна и провожает глазами снежинки, падающие на землю.
Из-за этих дум однажды ему нос разбили.
Приняли за другого и — по носу. Произошло это во время перемены, в классе. Потом извинялись. Но напрасно: никогда этого Миша не забыл. А дома про это не сказал. И классному наставнику и надзирателю тоже не сказал.
Зато свою детскую душу упитал этим событием. И был так удовлетворен, как если бы все простил и забыл.
Потом про Мишу говорили, что он красивый. А сам он смотрелся в зеркало и находил себя очень похожим на кучера: такой же румяный и скуластый, такие же голубые глаза, такие же белые волосы, как лен, и такие же кудри, словно стружки. Разве только нос потоньше.
Гулял однажды Миша в общественном саду. Там люди ходили по кругу и дышали подымаемой ими пылью. Гуляющие заглядывали друг на друга с интересом новизны, хотя каждый всякого считал надоевшим. Гимназисты, задыхаясь в пыли, учились подкашливать. А проститутки высматривали богатенького и неопытного.
— Душка.
Чей-то женский голос бросил в лицо навстречу Мише. Оглянулся он: в темноте сверкали лукавством два женских зрачка. И на них, как бабочка на огонь, пошел Миша.
Плечо, едва прикрытое чем-то розовым; завиток волос около шеи; платок, пропитанный духами «Резеда».
И вот в это всей душой своей ринулся Миша. А женщина сверкала, манила зрачками. Шуршала платьем. Духами «Резеда» обдавала. И привела его к низенькому желтому домику.
Там при свете жестяного ночника Миша был женихом, справил свадьбу, побыл мужем. И через два часа вышел вон все тем же гимназистом.
Он шел по дороге, как бог Пан. Кто-то очень светлый поместился в его душе. Очень светлый, сияющий золотом. Но этот кто-то светлый был с закрытыми глазами. Поэтому не выдал его Миша никому. Приберег для себя.