А он — гениальный русский революционер и славный Миша.
Они сидели друг против друга. Крошились словами. Ели суп для делегатов Всероссийского съезда Советов.
А радости никакой.
Радость пролетала где-то мимо них.
Изыскания Миши по вопросу о минеральных породах подходили к концу.
И вдруг — обыск. Сначала испуг. Потом оскорбление. И опять испуг. Но не от обыска. От лица комиссара. К нему на обыск явился, словно восставший из мертвых, высокий человек, как будто деревянный и складной. Лицо такое же рябое и широкое. В морщинах. Как глобус в меридианах.
Этот высокий комиссар извинялся:
— Простите, гражданин… Извините. — Не хватало у него слов. И за недостатком их он всячески коверкал в воздухе свои длинные узловатые пальцы. — Между прочим, гражданин, мы не к вам, а к гражданке Зефировой. Извините, товарищ, мы того… разыскиваем ее, — разнообразно тыкал руками в воздухе, то отстегивал, то застегивал портфель — толкнул Мишу плечом. — Мы тут переписку посмотрим.
— Будьте повежливее. Имейте в виду, что и я и она — мы социалисты.
— А мы. А?
Внимательно взглянул Миша на него и испытал необыкновенный страх от сходства этого комиссара с тем высоким человеком, что остался много лет тому назад в тюремном дворе на перекладине.
Не вытерпел Миша. Вопрос подступил ему к самому горлу. И когда уходил комиссар, спросил его Миша:
— А вы никогда не читали… — сам стал пугаться своего вопроса, — что-нибудь, — хотел отвернуться от вопроса… а вопрос его в тыл, — вроде Канта.
— Фабриканта? Я у него работал.
Бросил комиссар косой взгляд на Мишу и вышел вон.
Катюша Зефирова опять уехала в Женеву. Написала мемуары о счастливом бегстве от большевиков.
А Миша — другое. Перед ним стоял высокий комиссар и тот, другой, высокий… и оба были одно. И поэтому все, что случилось за последние годы, преломилось в понятиях Миши по-особенному. Стало это загадкой. И почувствовал Миша опять себя гимназистом. Потому что опять на него надвинулись, вспучились громадой бесконечные вопросы. Опять темными тучами нависли события. А впереди их все тот же высокий человек. Предтеча нового.
И посмеялся тут над собой Миша. Потому что не тогда, а только теперь «настала пора, и проснулся народ»… Поспешил он тогда. И поэтому теперь для него кругом загадка.
Взглянул удивленным глазом назад и вперед. А перед ним на столе лежали исписанные листы бумаги о минеральных породах. К ним привела его холодная сибирская Лена.
Миша взял чистый лист и написал письмо Катюше:
«Нет, к вам приехать не могу. Может быть, мне очень (до восторга) нравится пальма. Но сосна… Пусть она колется (до ужаса колется), но она из т о г о же земного тепла, что и я. Я ее чувствую (сосну, Россию). Может быть, не понимаю (напрасно вы уверяли меня, что я гений: я самый простой человек). Пусть не понимаю, но останусь с ней и в ней».
Написал письмо. И улеглись все чувства. Вопросы поблекли. Тогда давно, когда тюремный надзиратель наводил дула на лица людей, они опускались в окнах. Вот также и Миша теперь взял и опустился к исписанным листам бумаги о минеральных породах.
Будто все вопросы, весь бунт души были нужны только для письма Катюше, в Женеву.
Первая концессия
Вблизи одного заброшенного города, вероятно, того самого, где совершал свои похождения Чичиков, иностранцы задумали строить большой завод на участке земли, который они купили у крестьянского общества.
Купить у крестьян землю и было самым трудным делом. Переговоры приходилось вести и в отдельности с каждым и с целым обществом, на сходе. Нужно было усиживать самовары до седьмого пота, пить водку, как квас, «бить по рукам» и ударять пола в полу. Все эти операции по поручению предприятия проделывал один из директоров его, по имени Эмедей. Он волей-неволей стал понимать русский язык и немного начинал говорить на нем.
Крестьяне переименовали его в «Самадей», да еще прибавили и отчество от себя: «Иваныч». Получился Самадей Иванович. А что касается русского языка этого Самадея Ивановича, то при окончательном заключении сделки один из крестьян, старик, сказал ему:
— Видим мы, Самадей Иваныч, что умный ты человек, а почему же по-нашему не можешь все-таки говорить?
Впрочем, крестьяне относились хорошо к Самадею Ивановичу: приглашали его на свои праздники, родины, крестины, свадьбы.
А тем временем неподалеку от деревни вырастал железный скелет завода и начал даже обрастать понемногу красным кирпичом.