Прижался к стене битым разгоревшимся ухом. Хорошо стало, потому что стена холодная, как лед.
Потом стал легонько колупать штукатурку на стене. Но испугался, как бы ни заметили сор на полу.
Стал просто рассматривать стену. Увидел: что-то написано. А что именно — не мог прочитать, потому что был неграмотен. И в первый раз тут Петька крепко пожалел, что не выучился грамоте. А то бы знал, что тут написано! Вероятно, что-нибудь потайное. Быть может, страшное, интересное. Эх, кабы грамота! Петька и сам бы написал тогда. Написал бы так: «Маменька и тятенька, страдаю за свинью».
А все-таки интересно — приворожили свинью к себе поляки или она просто сбежала сама, почуяв, что тятька из нее колбасы хотел делать? Если же свинья сама сбежала, то непонятно, почему словно с неба свалились на Петьку все громы и беды, почему, словно вора, Петьку заперли в эту холодную комнату с черным асфальтовым полом, похожим на землю. Только земля мягкая и горячая, хорошо на ней стоять босиком. По траве тоже хорошо пройтись босым: трава, как шелковая, шуршит маленько и щекочет.
Холод асфальтового пола проникал в молодые, тонкие косточки Петьки. Петька прыгнул на железную койку, покрытую соломенным тюфяком, и поджал под себя ноги. Вот так-то лучше, теплее!
Где-то далеко в гулком коридоре гремели цепи. Может, и там какой-нибудь другой Петька сидит и его запирают. А может, выпускают кого-нибудь? Нет, отсюда не выпускают. Разве они могут выпустить? Вон давеча какие они все были серьезные и сердитые. И все из-за свиньи?
Знали бы тятька и маменька — они не дали бы… Заступились бы. Опять ключи звякали, замирая в каменном коридоре…
Петька заснул.
Так началась для мальчика жизнь в тюрьме. Днем он колупал пальцем стену, чертил слюнями крестики. Царапал тоненькими пальцами толстую железную дверь. Каждый вечер приходили в камеру к Петьке люди проверять — не убежал ли он. Уходя, эти люди всегда говорили меж собой: «Маленький еще! Мальчишка совсем!» То же самое говорил и надзиратель, у которого за поясом было много ключей, словно он ими торговал.
Спал Петька хорошо. Иногда видел сны. Во сне он видел, как его маменька плачет и оправляет на нем рубашку, одергивает ее и кормит варениками, а тятька все будто гладит его по битому уху своей жесткой рукой и приговаривает: «Ничего, не плачь, сынок, не плачь! Бог даст — заживет, а злому человеку бог отплатит, отплатит».
Однажды Петька спросил надзирателя:
— А скоро меня домой к тятьке отправят?
— Нет, брат, сколько заслужил, столько и просидишь, — и дверь перед носом Петьки опять захлопнулась. Петька смотрел на дверь печальными серыми глазами. Указательный палец он держал во рту. На затылке его торчали вверх два желтых, как солома, хохолка, очень похожие на вопросительные знаки. Вся его тоненькая фигурка была изогнута так, будто он, как ангел, только что прилетел на землю, коснулся ее своими ножками и теперь готов улететь опять на небо. И вдруг слезы словно вырвались из его глаз и побежали проворно ручьями вниз по лицу и попадали в рот. Петька смахивал слезинки-горошинки рукавом своей рубашонки.
А дни опять покатились за днями.
Водили однажды на допрос. Заставляли что-то писать. Но Петька — неграмотный, поэтому его отвезли обратно в тюрьму.
И опять потекли дни за днями.
Однажды Петька увидал, как в маленькую круглую дверочку, что в двери камеры, кто-то кинул белую бумажонку. Петька ее поднял. Это была записка. Но как ее прочесть?
Когда стали раздавать обед, Петька показал ее надзирателю.
— Ах ты пострел! — стал браниться надзиратель. — Ты уже записки выучился получать?! Это, брат, у нас запрещено. За это у нас — темная! В другой раз за ухо и в карцер! Понял?
— Понял.
Да как и не понять: опять насчет уха дело идет.
— Дяденька, а все-таки прочитать бы? Может, про тятю что написано в ней. А?
И опять встал в свою застенчиво-просительную позу. И палец опять в рот, и два волосика-вопросика на затылке опять топорщились.
— Ну, ладно, слушай: «Товарищ-малыш», — это тебе, значит, пишут так. — «Товарищ-малыш», так…
— Значит, вот эта буква — «т»? — перебил Петька надзирателя.
— Ну да, «т», а второе «о». Слушай дальше.
Надзиратель прочитал всю записку. Какой-то товарищ спрашивал Петьку, кто он, откуда и почему попал.
— Оставь мне, дяденька, эту записочку. Не отымай.
— Нельзя записки иметь. Понял?
— Дяденька, не отымай. Не отымай, дяденька!
Опять, как при допросе, сдерживаемые в глазах слезы покатились как будто под щеками, и все лицо приняло плачущий вид. Если бы слезы закапали, то надзирателю было бы не так жалко Петьки, как сейчас.