— Кира? Да, я помню, я даже очень помню, — продолжала Таня, — Кира — она как раз незадолго до события с ним приехала сюда.
— Да, да, где она, где она? Адрес! — взревел и под конец взвизгнул заместитель.
Тут только у Тани в глазах блеснул страх за него, за Обрывова. Нос острый, немного блестящий, на узком лице зама показался Тане кинжалом. Да и все лицо — не лицо, а опущенное железное забрало, в щели которого смотрят меткие глаза, смотрят, чтобы убить. У Тани стукнуло сердце.
— Не знаю, — ответила она.
Заместитель припугнул ее законом и инструкциями.
А сердце Тани стучало и стучало.
Заместитель прошел к окну и закурил, чтобы придать себе равнодушный вид.
Тоска безысходная железными клещами охватила Танино сердце. Что-то оборвалось, что-то вышло непоправимое.
— Кира, говорите? — насмешливо сказал заместитель. — Еще недавно к нам в город приехала? Хорошо, можете и не называть адреса. Хорошо. До свидания!
Недокуренную папиросу хотел заместитель бросить. Да пепельницы не было. Он опять всунул окурок в рот. Двумя руками нацепил кепку на острую, стриженую макушку своей головы. Смягченным, но все еще недобрым взглядом окинул Таню и вышел.
Заместитель был человеком от станка, от переплетного станка. В переплетно-брошюровочном отделении одной огромной московской типографии он получил и знание людей и ощущение жизни. Он много книг переплел. Он много хороших, интересных названий на корешках их видывал. Он замечательные мысли, вытесненные на бумаге, заключал в кожу с бронзовым отливом и в картон с узорами мрамора. Он ценнейшие мысли предохранял от порчи и разложения, от натиска времени. Застегнутые в мундиры переплетов величайшие образы и Сервантеса, и Шекспира, и Боккаччо, и «Тысячи и одной ночи», и «Песни царя Соломона», и Льва Толстого, и Пушкина, и Гомера, и величайшую из всех книг, праматерь всех литературных образов — Библии — все они, мягко стучащие о полки, с легким скрипом разгибающиеся рядами, стройными, как братские могилы, выстраивались в шкафах тех, кто интересуется победным маршем мысли среди бессмыслия и безразличия. И тех, кто рад, что отшумели многие мятежные мысли, умерли еретики, слова их заделаны в крепкие переплеты, на которых, как на могильных плитах, приятно прочитать «Мигуель Сервантес» или «Лорд Байрон». Прочесть, перелистать, похвалить и опять под стекло.
На тех и на других без понимания работал теперешний заместитель Обрывова.
И много усердия и ума вложил он в переплетное дело, но ни разу — где же, когда беспощадное время толчет как в ступе каждый день — не заглянул он на то, что написано в сработанных им переплетах.
Это помогло ему восприять жизнь не как минутку какого-то исчисленного миллионами годов дня, а как единственный существующий день. Будто вся жизнь возникла вместе с ним и будто все, что живет, живет впервые и единожды, как он. Поэтому на все он смотрел, как на новое. Когда ему говорили — всегда бывает и раньше было так, — он скептически отвечал:
— Всегда, а почему ты знаешь? А я вот знаю только то, что сейчас есть!
Он работал без сомнения, как рубит и складывает без сомнения свои новые ворота хуторянин, только что купивший землю и севший на ее свежесть. Каждое движение его было ловко и верно, как взмах топора. Ни одна жилка не дергалась сомнением. В голове было все ясно.
Не оттого ли всякое дело удавалось ему? Венец успеха постоянно венчал его лысеющую и стриженую голову.
Мог ли он не найти Киру?
Кира — друг Обрывова. И друг давнишний. Предположим, что дружба эта относилась к периоду гражданской войны. Где был Обрывов в гражданской войне? на каком фронте? Был он под Царицыном и был в Крыму. В городах Черноморского побережья, в Николаеве, в Одессе. Он не видал Киру с тех пор.
Значит, Кира — это кто-то такой, кто приехал недавно с юга. Следы есть, найти нетрудно. Человеческое хотение — все.
А мир в общем такой прозрачный, простой, как капля воды под солнцем.
Сама черноволосая, смуглой кожи, а глаза серые, светло-серые. Они только и были видны на темном фоне лица, в черной рамке мягких волос, они притягивали всякого, кто начинал заговаривать. И оторваться от ее глаз, немного ленивых, неподвижных, невыразительных, идольских, трудно было хоть кому. Голос ее был мягкий, добрый. Любила она всех одинаково и постоянно немного была грустна.
Встав поутру позже обыкновенного, она долго не приводила себя в порядок. Ее тетушка, старушка Домна, уже приготовила ей и баранки, и пирожки с луком и яйцами, и самовар. К двери поставила кувшин с водой и таз.