— А лицо его видели?
— Как же, на белом лбу пот. Один глаз синяком закрыт, закатился, другой, как у чучелы, остекленел. Сам оборванный и до того истолчен и измят, как мешок с костями. Лицо распухло, как бочка рассохлась. Эх, и били тогда коммунистов! Помню, кричат: «Обрывова поймали, Обрывова бьют!»
Из открытого рта старика пахнуло плесенью, слюна его упала на руку зама. Он вздрогнул. Взглянул почему-то на Домну, которая не то плакала, не то недобром хихикала и прятала широкое лицо свое за открытой дверцей шкафа.
У старика дрожали дряхлые колени, лицо отливало всеми цветами радуги, а суковатая палка его гуляла у самого носа зама. Зам стоял столбом: инстинкт подсказал ему, что — миллиметр назад — и старик обрушится на него, на его зеленые глаза… Стоять молча — значит показать свою нерешительность, поэтому он сказал старику очень раздельно, оттого что старался казаться спокойным:
— Хотите, я вам покажу товарища Обрывова живого?
Старик сам попятился. Вопросительно взглянул на затылок Домны в пестром платке и задом уперся в стену.
— Товарищ, говорите, жив?
Зам вдруг понял необычное волнение старика…
Тихо открылась дверь, и, мягко ступая, подошла к заместителю Кира.
— А, здравствуйте! Вы меня ждете! Простите, я задержалась.
Говорила так, будто знала, что зам должен ее ждать.
— Пройдемте ко мне, — Кира сделала широкий добрый жест, и глаза ее посмотрели радостно.
— Вот и она знает, что Обрывов убит, она сама мне это говорила, — старик указал на Киру.
Та улыбнулась, сняла шляпу, обнажила свой высокий лоб в раме черных волос.
— О, нет, он жив. Тогда я вам говорила, чтоб спасти его, а то вы его бы первый предали. И убили бы.
Старик выронил суковатую палку и обеими ладонями рук уперся о стол. Стол поехал в сторону. Упали и разбились два стакана.
Кира испуганно подбежала к старику. Тот закусил нижнюю губу и опустил веки. Домна вынырнула лицом из-за дверцы шкафа. Лицо ее было красное.
И вдруг у Киры глаза сделались ужасные и большие.
Заму отчего-то показалось, что он всю жизнь ожидал увидеть такие глаза и всю жизнь этого боялся. А вот увидел и не испугался. Кира стояла посреди маленькой комнатки. Ладонями сжимала виски. Но надо было в эту минуту найти что-нибудь смешное, иначе его глаза полезут из орбит, и он всплеснет руками от ужаса, и, в отличие от других, ужас его будет от неизвестных причин. Просто оттого, что окружающие пришли в ужас. Домна попробовала первая разорвать веревку, которая петлями перекидывалась от одного к другому.
— Старик пьян — с утра сегодня пьян. Иди, старый, будет злобой потеть!
А Кира:
— Нет, стойте, скажите, вы, может, сами вместе с другими кулаками звали его в смерть?
Старик помолчал и вдруг:
— Ваш товарищ Обрывов убит, — старик лихорадочно расстегнул жилет, забился дрожащей рукой глубоко в карман и вынул оттуда пук белых волос, — вот его кудри, кудри того, кто жив был смертью и погиб на моих глазах, как злодей.
Старик подбросил белые завитки убитого, как стружки замученного пилами и рубанками дерева. Кира подхватила их, прижала к груди и какой-то очень определенной походкой ушла в свою комнату. Зам — за ней. Он видел, как Кира села в маленькое креслице (на спинке была приделана бумажная роза), прижала кудри к губам, оторвала от губ и опять очень определенно и как будто никого в комнате не было подошла к столу, открыла шкатулку и положила туда кудри. Положила, руками оторвалась от шкатулки и осталась неподвижной, слепой ко всему окружающему.
— Слушайте, Кира, какая чушь! — храбро подойдя к ней и внося в свой голос нотку бодрости, сказал зам. — Вы верите этому старику. Я вам говорю и повторяю: — Обрывов, если уж так вы сильно его чувствуете, — действительно жив, и только…
— Да, да, да, — покорно, густо, словно во рту у нее была кровь, отвечала Кира, — вот именно — Обрывов жив. Он-то жив, а тот, другой, у которого желтые кудри, теперь я знаю, где он, я знаю, как он пропал, я теперь знаю, что именно тогда, тогда превратили его в труп. И у трупа выхватили волосы на память о зверстве. Все равно не видать, не видать мне его теперь. — Кира все время стояла, не оборачиваясь лицом к заму.
Зам чувствовал себя, как на качелях: на одном конце стоял старик, на другом — Кира. Они раскачивали качель, а он, зам, запутавшись, потеряв от качки равновесие, хватался за какие-то веревки. Вспоминал, что вправду ведь Обрывов не белокур и не кудряв. А кудри в самом деле были с убитого, и старик, видно, знает про это убийство не только как свидетель.
Заместитель оглянулся. Сзади никого уже не было. Он один в комнате Киры.