На его предложение она ответила:
— Не танцую.
— Вот так-так!
Американец бессмысленно грустно улыбнулся и, сам не зная почему, опустился рядом с ней на диван.
Ночью аллеи огромного городского сада делаются похожими на темные коридоры. Широкие аллеи, политые асфальтом, были освещены. По ним проносились в ту и другую сторону запоздавшие закрытые автомобили, словно гигантские черные тараканы с огненными глазами.
На скамейке сидела блондинка. Рядом американец. Им было видно, как мчатся по широкой аллее автомобили и как всякий раз в двух полосах света огненных глаз машины ясно видны тонкие, частые, косые ниточки моросящего дождя.
— А ведь сыро, — сказал американец, — не пойти ли в тепло?
— Погодите: бывает приятно и продрогнуть немного.
— Правда, что вы русская?
— Не все ли это равно?
— О нет, у русских совсем другой темперамент… Скажите, это вы представляли собою на сцене одну из живых «косточек» в гигантском веере?
— Я.
— Из-за таких, как вы, и искусство полюбишь.
— А вы любите музыку?
— Да, когда сыт и мне не хочется спать.
— А картины?
— Нет, они очень однообразны. В солнечном спектре ведь ограниченное количество красок. Кстати, один мой знакомый накупил массу русских икон. Впрочем, и я купил, но так, из приличия. Мы все иконоборцы. Неужели и в вашей стране в живописи преобладает иконописная школа?
— Я не знаю, право. А театр… Вы любите?
— Вот уж театр для меня настоящий сонник: как прихожу, так клонит ко сну. Разве когда в кино что-нибудь пикантное. Поедем же ко мне.
Блондинка взглянула на него. Лицо ее как-то обострилось и стало еще живее. Она спрятала его в воротник шубки и глухо рассмеялась. Американец недружелюбно притих.
— А всмотритесь-ка, — сказала блондинка, — вон там, за деревьями, там звери, кажется…
Американец встал, прищурил глаза в темноту.
— Совершенно верно: это знаменитая бронзовая группа.
В двух шагах от скамейки, на которой они сидели, в сырой, липкой темноте вырисовывалось:
Львица, стремительно раненная стрелой, упала на землю, трагически раскинув передние и задние лапы. Голова ее, ослабев, склонилась левым ухом к земле. Из спины зловеще торчала стрела. Во всей фигуре львицы, в ее закрытых глазах — печальная покорность входящей в сердце смерти. К морде ее вопросительно склонился маленький львенок. Другой такой же детеныш карабкался сзади по крупу матери к торчащему концу стрелы. А над умирающей и ее детьми, выше всех, был лев-патриарх. Он властно, и сильно, и нежно опустил одну свою лапу на тело львицы и, гордо, высоко подняв голову, с мучительной ненавистью смотрел вдаль, туда, откуда прилетела стрела…
Американец и блондинка подошли поближе к бронзовым зверям. В темноте ночи звери казались живыми, шевелящимися.
— Как это красиво! — воскликнула блондинка…
— Да… Прочное сооружение! — американец палкой ткнул в лапу умирающей львице.
— Что вы? Что вы, оставьте! Мне хочется чувствовать их как живых. Скажите, вы ведь, наверное, много путешествовали?
— Мы каждый год непременно бываем в Европе. Но, — американец сдернул с руки блондинки перчатку и по-нищенски сказал, — умоляю вас, пойдем-те ко мне.
— А правда, что этот зверь пустыни с прекрасной гривой одержим такой бесконечной любовью к своей самке, как здесь, в бронзе показано?
Американец стащил с другой руки перчатку, взял жадно обе белые руки блондинки в свои — хрустнули тонкие пальцы — и ответил:
— Да, правда, потому что самка не мучит, не изводит его, как вы меня. Она покоряется ему, как ветка ветру.
Блондинка опять уткнула свое лицо в воротник и рассмеялась, как дробь по стеклу рассыпала.
Американец резко ударил стеком сам себя по ноге и хриплым, придушенным голосом едва слышно, но до жути властно сказал:
— Идемте.
В тот же момент он оглушительно — по крайней мере, ей так показалось — свистнул проезжавшему пустому такси и втолкнул блондинку туда.
Американец жил за городом почти что в замке. При полном свете в своих просторных покоях, устланных персидскими коврами и увешанных большими голландских художников картинами и малыми суздальских живописцев иконами, американец совершенно был поражен нежной белизной ее волос и тем, что они спускались ей чуть ли не до колен. Ни в Европе, ни в Америке таких волос теперь нет, разве что на парикмахерских манекенах.
Он предложил ей раздеться. Она вместо этого закуталась в лежавший на диване плед и, поджав под себя ноги, уютно устроилась на софе. Американец из американских книг знал, что все русские женщины с изломом и чтоб заставить их просто быть женщинами, то есть, по понятиям американца, чем-то вроде гигиенической принадлежности в жизненном обиходе, — надо потратить массу времени. Что же делать: иные любят получать подарки или деньги, а эти, русские, удивительно поглощают время. А так как время тоже деньги, то американец решил поэкономить и стал расшнуровывать свои ботинки. Вообще он в своем собственном обиталище сделался как-то непосредственнее, проще, смелее. Так, в магазине покупатель выбирает, скажем, пепельницу и смотрит на нее изысканно нежно, а принеся домой — просто сыплет в нее пепел и бросает окурки.