Толкаясь в народе и бросаясь со многими другими к складам, которым угрожал огонь, чтоб их снасти, в красно-тусклом свете от дыма и огня Кропило увидал е г о. Лицо его при таком свете, испещренное морщинками, было темно-розовым. Шапка — нахлобучена на брови, но все-таки Кропило заметил, что брови его рыжие и острые на концах, у висков, и заметил, что они слегка вздрагивали, когда он говорил. Толстыми, короткопалыми, усыпанными желтыми веснушками, как звездами, руками он расстегнул пальто: становилось жарко от огня. Расстегнулся и так нараспашку пошел куда-то по полю мимо рядов красноармейцев. За ним три-четыре человека, за ними Кропило. Сквозь шагающие перед ним ноги Кропило наблюдал походку того, кто шел впереди. Его ноги были легки на ходьбу. Хоть немного и косолапил, а все-таки шагал ловко, без неуклюжести, однако и не по-военному, а так, как ходят европейские спортсмены. И по походке этой можно было заключить, что человек этот не любит оглядываться: у людей, привыкших оглядываться, — неверная поступь. И странно: имея все возможности забежать вперед и посмотреть в испещренное и красноватое, как глина, лицо, Кропило находил большой интерес смотреть вослед этому человеку. Втолкнувшись в среду тех, которые шли за ним, Кропило разглядел его широкую спину, хоть и сутуловатую, но слегка отброшенную назад.
Вдруг он обернулся. Но не всем корпусом, а лишь верхней частью туловища, изогнувшись в пояснице. Цепкими глазами, немного широко расставленными и глубоко сидящими, он поймал того, кого ему было надо, и сказал:
— Убережем от огня те склады и деревню?
Что-то ответили ему, и он зашагал дальше быстрее…
В другой раз Кропило его видел в Доме союзов, на большом заседании. Тогда старый приятель Кропило по эмиграции устроил ему гостевой билет.
Художник сидел высоко на галерее, а Ленин произносил речь внизу с трибуны.
Отчетливее всего Кропило виднелись говорившие губы Ленина. Они так двигались, так вздрагивали, и верхняя губа так выпячивалась, словно он сгорал от жажды и беспрерывно просил омочить губы. Временами, склонив свою лысую голову сначала направо, потом налево, он вдруг опускал глаза долу, как хитрый китайский бог, и произносил что-нибудь смешное, например:
— Мы заметили, как в переговорах с нами Ллойд-Джордж так это кругом, кругом ходил, — оратор сделал своим коротким указательным пальцем несколько выразительных кругов в воздухе, — вокруг вопроса об Интернационале. Хорошо, дескать, если бы в Москве у нас его не было, намекал нам Ллойд-Джордж. А мы ему ответили, — оратор опять склонял голову то направо, то налево, опустил ее, опустил глаза, опустил слегка вытянутые губы, сложил короткопалые руки на животе и мягко, даже жалостливо и остро выговорил: — Ну что ж, пожалуй, мы не прочь: разрешите Коминтерну устроиться в Лондоне, кстати, у нас в Москве и квартирный кризис…
Зал готов был разорваться от смеха…
А оратор опять поднял брови, заострил зрачки, поднял руки и запустил их в жилетные прорезы, опять рот сделал рупором, так, словно выговаривал одно слово: «жажду» — и продолжал… Продолжал не говорить, а исторгать слова.
Это были не головные выкладки и не сентиментально-сердечное лепетание, а слова из нутра, из всех кровеносных сосудов, из жил, из нервов, из костей. Из такой глубины исторгалось то, что он говорил, что, казалось, от слов шел пар. Стремление передать себя через глаза и уши слушателей было так сильно, что ни один из слушавших не мог ни о чем другом помыслить, как только о том, что слышал. И мысли, слетавшие с его рупорных уст, становились все интереснее и интереснее, острее и увереннее…
Кропило воспылал мыслью именно тут его и зарисовать. Карандаш его послушно побежал по бумаге. И так хорошо и удачно этот человек с его губами, с рыжей бородой клинышком, с усами, подстриженными на манер казанских татар, с лысиной как солнце, с морщинками, как трещины песчаных холмов, с жестами горячих рук ложился на бумагу под карандашом Кропило, что у него сильно билось сердце и наполнялось той большой радостью творчества, какая хорошо известна всякому художнику и мыслителю, когда вот-вот подошел он к разрешению научной загадки или интересного положения. Вот-вот еще несколько штрихов — и готово, и положение найдено.
В это время оратор отступил немного от рампы трибуны. Держа руки все еще в прорезах жилетки, высунул оттуда указательный палец левой руки и стал расстановисто сам себе дирижировать в такт вырывающимся словам…
Кропило перестал рисовать, ожидая, когда кончится непонятное ему состояние жестов. Кропило слышал речь: