— Вы, помните, учили меня быть конспиративным? — сказал спокойно Платон.
— И что же?
— Да то, что пришли ко мне.
— Не понимаю.
— Ну да, ведь вы, вероятно, шпиков за собой привели.
— И верно. Простите. Но предупредить вас было моим долгом.
Положив руки в карманы, Платон повернулся на каблуках.
— Да, но беда в том, что весь этот долг написан на вашем… вашем… на вашем лице.
— То есть?
— Ваше лицо всегда вас выдает.
Зарделась Соня. И не знала, что ответить. Шагнула вперед, шагнула назад. Слегка отвернулась, протянула руку.
— До свидания, коли так.
Весь сок исчез из слов Сони. Слова ее начали спадать с уст, как поблекшие осенние листья.
— Вы бежите куда-нибудь? — спросил ее Платон.
— Да, я сегодня же уезжаю. А вы?
— А я остаюсь.
Кажется, что-то еще хотела сказать Соня. Кажется, понимание чего-то другого, чем бомбы и конспирации, зарождалось в ней.
А Платон смотрел на нее острыми, немного усталыми глазами своими и думал, что Соня не живет индивидуально, что она выходит и нисходит в своих действиях вместе со средой, в которой находится. Не от этого ли в ней, в самой Соне, как в человеке отдельном, чего-то томительно недостает.
Так иногда войдешь в избу, смотришь: углы, бревна, скамья, стол и печь, как звероподобный идол с разверстым черным хайлом. Все есть в избе. Все так, как надо в избе, и в то же время чего-то, чего-то не хватает или что-то, что-то не на месте.
Едва вышла Соня из калитки, как заметила, что на той стороне улицы по тротуару прогуливается рыжий человек в котелке по самые уши. Словно ведро на голове. Соня оглянулась раз и два. Голова в ведре прогуливалась все на том же месте. Значит, не за ней — за Платоном следит.
От всего пережитого в это утро Соня испытывала приятное волнение.
Соня чувствовала только легкое огорчение от холодности и грубоватости Платона. Как-то он странно отозвался об ее лице. Впрочем… Базаров, Рахметов, Марк Волохов, они нарочно скрывали свою душу, заколачивали вход в нее грубыми словами. И Платон такой же. «Они», герои, вообще всегда со странностями. Соня твердо знала это по романам, по сказкам, где героем был всегда какой-нибудь «дурачок», а в действительности оказывался умницей.
Платон, оставшись один, обрадовался своей свободе. Ему вдруг стало непонятно, почему он сейчас здесь, в этой комнате какой-то тетки-старухи. И почему он должен непременно постигать дисциплину речного училища. Почему вообще надо куда-то готовиться. Разве то, к чему он готовился, будет н а с т о я щ а я жизнь, а теперь что-то временное, вроде вокзала… Жизнь — он теперь начинал понимать от товарищей и из книг — просто обмен веществ. Но ведь он и теперь дышит, спит, ест, ходит, думает. Почему же это не н а с т о я щ е е?
Вопросы раскрывались перед ним один за другим, как двери из душной обязательности к простой жизненной свободе.
Платону представлялось теперь таким простым — взять и уйти. Уйти не куда-нибудь определенно, а как в сказке: куда глаза глядят. В его теперешнем положении это было едва ли не самым остроумным, чтоб миновать шпиков и ареста. От этого особенное ощущение свободы, которое сейчас проникло все его существо, становилось еще привлекательнее. Он снял со стены фуражку, вывернул из нее герб речного училища и вышел из дома вон.
Старушка-тетка крикнула ему из окна:
— Касатик, погоди, хоть чайку-то попей.
— Спасибо, я еще приду… тогда… До свидания.
И пошел в глубь кривой и грязной улицы.
Сегодня для него утро было совсем необыкновенное.
Это случается только раз, когда юность вдруг брызнет фонтаном. И бывает это неожиданно, когда-нибудь: вечером на закате, или утром, или в золотой кудрявый полдень…
По улице, где шел Платон, сбоку, слева тянулся бесконечно длинный забор. За этим забором не было ни пруда, ни сада, но Платону казалось, что там склоняются липы, весенняя белая черемуха в цвету засматривает и дышит в лицо.
Спустился к пристани.
Безбилетным и беззаботным бродягой устроился он на корме большого парохода, не спрашивая, куда отправится пароход. Хорошо будет. Днем будет слушать Платон, как под кормой поет убегающая волна, а по ночам, когда начнет подыматься сырой холодок, Платон заложит рукав в рукав и будет греть спину у грохочущей машины. А машина будет равномерно охать, обливаясь маслом, как потом.