На Каме случилась буря.
Желтые воды ее ощерились белыми зубами и заиграли волнами, как злой татарин скулами. Желтые взлохмаченные, волнистые склоны с крутящимися морщинками обгоняли течение желтой реки, рушились в желтую пучину, как водяные звери, и усталыми, но злыми языками лизали каменистый берег, и можжевельник, и молодые сосенки в расщелинах. Вся грудь реки, дышавшая ровно, вдруг забилась, заметалась в тревоге, словно непривольным ей стало ее многовековое песчаное и каменистое русло.
И пароход, блестящий и белый, как кипень, прыщиком вскочивший на горизонте, на склоне больной груди. И желтая река, просторная, как Азия, не сдерживаемая никаким Посейдоном, европейским умеренным богом, бросила это суденышко — произведение цивилизации — одним своим вздохом на каменистый берег свой. Выбросила, как Азия выпихнула из себя маленький полуостровок — Европу.
Выброшен был пароход около селения Галево, от которого рукой подать — двенадцать верст — Гальяны. А между ними, ближе к Галеву, есть две горы, как огромные великановы две богатырские шапки, врытые в землю. Шапки мохнатые и колючие, густо покрытые елью, сосной, пихтой. Их издалека видно, когда плывешь по Каме. И с них Кама далеко видна, как змея желтая с зеленым отливом на солнце.
Вот туда, на самую высокую шапку пошла молодая девушка-татарка и ее случайный спутник с разбитого парохода. Татарка с веселыми косоватыми козьими глазками только что кончила гимназию, мечтала о Петербурге и была счастлива чувствовать себя европейкой. А спутник ее — человек высокий и узкоплечий, со спокойным лицом и ясными глазами.
— Итак, вы — будущая курсистка, — сказал он, ткнув кончиком сапога в муравьиное царство.
— Да… Ах, что вы делаете, Платон? Так, кажется, вас зовут? Бедные хлопотливые муравьи. Бедняжки! Будет вам, не троньте! Платон! Слышите?..
Девушка, разрумянившаяся, тяжело дышащая от только что совершенного подъема, схватила его за руку и повлекла дальше.
— Смотрите, — сказала она, — вон там какая поляна. Какая зелень. А вы ничего не замечаете особенного?
— Нет. А что?
Они уже стояли на поляне, где пахло лесной пряностью и крепкой хвоей.
— Как что? Видите это дерево? Оно страшно похоже на лиру.
— Как будто. Хотя мне кажется, что это скорее трезубец Посейдона. Только странно, почему-то в лесу.
Так они рассуждали; перед ними стояла рыжая сосна, у которой на небольшой высоте ровно отходили два толстых ответвления от ствола, изгибались, как лиры, и тонули в густой черно-зеленой хвойной шапке. Молчала сосна. Живая, а как мертвая.
— А ведь и верно, — согласилась девушка, — пожалуй, трезубец Посейдона.
— Тем более что океаны Азии — это леса. И азиатский Посейдон живет в лесах.
— Вы что-то страшное говорите, — слегка встрепенулась татарка, скосив свои козьи глаза в сторону от трезубца.
— А разве страх неприятное чувство? Подумайте-ка.
И он взял ее за обе руки, скрутил их легким движением назад. Коса у девушки была длинная, он и косу зажал между своих цепких пальцев и, наклонившись к ее уху, дунул туда:
— Страх есть бог. Вы его всегда побеждаете, а он будет всегда впереди вас бежать. А больше ничего интересного нет. Нет.
Свободной рукой он ее сжал с подбородка и поцеловал в губы.
— Зачем? — спросила она.
Он не дал ответа, и они долго сидели на поляне. Она хотела уйти, но как-то страшновато замирало ее сердце и не хотелось ей расстаться с этим страхом.
А когда стало невозможно, когда сыроватый леший защекотал им нервы, она вырвалась из его цепких рук и побежала вниз по тропинке, по извивам, вниз, к той страшной богатырской шапке. А он, зверея в погоне, хватая ее, ронял на землю. Она вырывалась, бежала, он снова ее догонял, рвал и волосы черные, и косынку голубую, как небо, и кофту ее теплую. Но она, зверея тоже, вырывалась и бежала вниз, пока не замелькали впереди перед ней уже зажигающиеся на вечерней реке в прозрачном бледно-светлом воздухе маяки, зелененькие и красненькие. На шоссе она остановилась и двумя руками сдерживала сердце, готовое выпрыгнуть. И тогда он подошел к ней успокоившейся походкой с прутом в руке, которым сбивал репейники с брюк.
Густо-темный вечер надвигался.
— Итак, — сказал он, — осенью вы едете в Петербург на курсы.
— Да… — переводя дух, ответила она.
— Будем видеться.
— А зачем?
— Затем, чтобы кончить лесную сказку.
— В Петербурге, л е с н у ю?.. Зачем? Неужели это так нужно?
— Да.
— Почему?
Вечерняя темнота растворила в себе их румяные лица.