Он знакомился с дивизией. Созвал совещание ответственных работников.
Только на совещании Платон узнал в этом человеке того Костю, с которым был в первых революционных кружках.
Костя слабым голосом сообщал, что реввоенсовет постановил удержать дивизию от дальнейшего продвижения. Дивизия должна была остановиться, подтянуться и потом переброситься на другой участок.
Костя развивал этот план. То снимал, то надевал, то поправлял очки. Кашлял разбитой грудью. И опять, как тогда на кружке, Костя говорил так убедительно, что возражать ему было нельзя. Однако Платон пытался сказать свое слово о необходимости, неизбежности, важности наступления. Но теперь так же, как и тогда, в пыльной траве, Платон чувствовал несуразность своих доводов. Платон видел, как мысль Кости — ясная, чистая, как протертые очки в золотой оправе, как камни прибрежные, омытые миллиарды раз морем, — побеждала, побеждала его. Она побеждала его ум, но не могла пробить его смутного, но сильного настроения.
Платон упрямился:
— Мы не отступим. Мы должны дойти, долететь до Варшавы!
— Но надо рассчитать силы!
— Силы есть. А там, в Варшаве, все, там мы… там… Там для нас лежит…
— Варшава, поймите вы это, не Уфа, не Красноярск, не Туркестан, Варшава — порог Европы.
— Ну, так вот и в Европе все, что надо! Все равно солдаты рвутся туда! Не задерживайте! Это интеллигентство!
— Реввоенсовет не задерживает. Мы упорно будем продвигаться дальше; но несколько иным, чем раньше, путем. Ведь мы же не одна дивизия! Реввоенсовету виднее…
— Я держу пари, что красноармейцы всех дивизий, всей армии согласны со мной. У них у всех сейчас одно: даешь Варшаву! Мы туда!
Платон тяжелым жестом, рукой, к которой привязан был кнут лошадиный, указывал в окно на западную сторону деревушки, в которой они стояли.
В серых глазах Платона было тяжелое выражение. Словно не глаза, а две пули торчали из впадин и смотрели на запад. Костя протер очки и спокойно, плавно, как доктор больному, стал излагать свои доводы. И как доктор пишет рецепт, несмотря на протесты больного, Костя, вынув из кармана полевую книжку, написал на ней чернильным карандашом приказ группировать дивизию на таком-то участке и прекратить дальнейшее наступление. Написанное помазал слюнями, чтобы растворить чернильный карандаш.
Платон заиграл от досады скулами и улыбнулся, словно заплакал от обиды. Свинцовый взор своих глаз направил в глаза Кости и, взяв руку «под козырек» барашковой круглой шапки, сказал:
— Слушаюсь, товарищ член реввоенсовета.
Косте вдруг стало жутко. Но он отогнал это чувство от себя привычным напряжением чистой мысли, мысли против всего темного, что временами, как голос предков, стучалось в сердце. Он протянул было на прощанье руку Платону, но сейчас же отдернул ее обратно и вышел на деревенскую темнеющую улицу.
Влево на запад небо полыхало красным пламенем. Оттуда слышалась бешеная канонада. Платон выбежал на улицу. Посмотрел на небо. Прислушался к канонаде. Сел на своего рыжего иноходца и поскакал в ту сторону, где полыхало темнеющее небо. Поскакал на запад.
Догнав Костю, который неуклюже качался на лошади, Платон крикнул ему, указывая на небо:
— Видите? Стало быть, все равно опоздали!
В ответ Костя не то кашлянул, не то что-то крикнул.
Платон мчался карьером к месту боя…
На рассвете хлеб, овес и полынь-трава опять увидали, как поле задымилось пылью, но не со стороны востока, а со стороны запада. За пылью происходило что-то такое, от чего земля под хлебными корнями гудела, стонала.
Пять, шесть, десять, двадцать — много с разных сторон верениц всадников скакало. В беспорядке. Кто без коня, кто со стреляющими вверх винтовками, кто с обнаженными шашками, кто без шапок. Лошади под мылом. Многие с кровью.
Хлеб, овес и полынь-трава видели, слышали все это и опять притихли жутко, как в стародавние века.
А земля по-новому, по-необыкновенному от чего-то такого, что рвалось там, вдогонку за летящими всадниками, странно гудела, стонала под хлебными корнями.
Костя лежал в последней стадии туберкулеза. Глаза стали большие. Лицо прозрачное и ломкое, как бумага. На левой щеке, ближе к глазу — румянец. Как всегда, Костя был одет просто, но чисто. Хорошо выбрит. Как прежде, как всегда, окружен книгами. Немного грустный, но как большинство культурных людей — какой-то бодрой грустью, окрашенной в цвет надежды. Надежда — румянец на ломкой и бледной грусти.