Байрам поднес к глазам светящийся циферблат часов.
— Последний автобус уже был полчаса назад. Значит, сегодня мама не приедет. Наверное, худо отцу. Ну-ка, Дурды, сходи к соседям за керосином. Не будем же мы без огня ночь коротать.
Я надел пальто, взял бутылку и вышел. Мой друг Айдогды жил через два дома. Я пошел к ним. А если что-нибудь понадобится им — лук, соль, спички или другое, Айдогды всегда прибегает к нам.
В воскресенье я целый день просидел дома. Ко мне два раза заходил Айдогды, звал на канал кататься на коньках. Мы всякий свободный час бегали туда. Высокие берега канала задерживают ветер. Пусть он сколько хочет злится вверху, гнет, ломает вербу и джиду, что густо растут вдоль берега, а внизу, в самом русле канала, спокойно и тихо. Наши самодельные деревянные коньки скользят по шершавому льду ничуть не хуже фабричных. Можно кататься далеко-далеко, как по широкой прямой улице.
Но в этот раз я не пошел с Айдогды на канал. Не хотелось. Какое-то дурное предчувствие закралось в сердце с приближением вечера. Я весь день прождал мать. Сидел у окошка и все смотрел на калитку. Иногда ветер приоткрывал ее и с силой захлопывал. Мы вздрагивали, думая, что это пришла мама. Когда начали сгущаться сумерки, мы встревожились еще больше. Эджегыз стала потихоньку плакать. Ни я, ни Вайрам не пытались ее успокоить: она девчонка, пусть себе плачет. Говорят, им от слез становится легче.
Наконец Байрам решительно встал и сказал нам:
— Вы садитесь ужинать. Я выйду к автобусу. Если мать не приедет, этим же рейсом уеду в райцентр. Повидаю отца, найду мать. Там и переночую у знакомых.
Мы с Эджегыз согласились. Байрам отрезал себе два куска чурека, положил между ними ломоть брынзы и, завернув все в бумагу, сунул в карман.
— Если утром задержусь, сами позавтракайте и обязательно идите в школу, — сказал он.
И ушел.
На следующий день, поздно вечером, когда мы уже потеряли надежду дождаться кого-нибудь, пришла мама. Мы с радостным криком бросились к ней, едва она ступила на порог. Она обняла нас, поцеловала. Потом устало опустилась на табуретку. Развязав платок, спустила его на плечи, расстегнула свое плюшевое пальто. При этом она как-то странно смотрела на нас. Ее бледные с мороза губы вздрагивали, будто она собиралась сказать нам что-то и все никак не могла решиться. Вдруг из глаз ее полились слезы, двумя тоненькими ниточками заскользили по щекам. Мы стояли рядом, ожидая, что она скажет. Мама обняла нас, прижала наши головы к своей груди и тихо, раскачиваясь из стороны в сторону, стала причитать:
— Что же нам теперь делать, деточки мои? Покинул нас отец, сиротинушки. Ушел кормилец наш родименький…
Мне на щеку капали горячие мамины слезы. Мы с Эджегыз поняли наконец, что произошло. И, присоединясь к матери, заплакали в голос.
Видимо, догадавшись, что в нашем доме не все благополучно, у нас стали собираться соседи. Я представил себе, как эти люди завтра привезут моего отца и после каких-то никому, мне казалось, не нужных церемоний закопают в землю. От этой мысли мне сделалось еще горше. Какая-то женщина успокаивала меня. Но я уже не мог унять слез и нисколечко не чувствовал от этого облегчения, и, кажется, даже завидовал поэтому девчонкам.
Аул наш точь-в-точь такой же, как и все остальные в округе: серые лачуги из глины, разбросанные в живописном беспорядке, но сами отнюдь не живописные. В центре аула — мечеть, превращенная в клуб. За последними домиками у канала — старая мельница, скрывающаяся сейчас от ветра за вербами, обросшими ледяной коростой. Еще дальше — степь, чешуя снежных барханов, и дорога, едва приметная среди белой безмолвной пустыни. Она извивается, словно оброненная кем-то веревка, и, зазмеившись вверх, пропадает за Туя-тепе — холмом, обвитым сейчас понизу морозным туманом. Дальше холма Туя-тепе, похожего на лежащего двугорбого верблюда, я еще ни разу не бывал.
В школу я ходил чаще всего не прямо по улице, а отправив сестренку Эджегыз короткой дорогой, сам сворачивал к каналу и шел по тропинке, вытоптанной по насыпи над водой. Эджегыз понимающе кивала и, улыбнувшись, торопливо удалялась.
Окна дома, в котором жила Донди, смотрели на канал. Приближаясь к ним, я всякий раз невольно замедлял шаги. Досадовал на Донди, если она не выходила сразу же, завидев меня. Вот и теперь… Я уже и так несколько раз опаздывал из-за нее на урок. Отец, видно, заставил Донди что-то делать по дому и не пустил в школу. А я целый час простоял около шлюза, поджидая ее. Дул холодный, пронизывающий ветер, и я здорово продрог. Чтобы хоть немножко согреться, я стал подпрыгивать то на одной, то на другой ноге. Потом подумал, каким олухом я, должно быть, выгляжу со стороны, если кто-нибудь видит меня сейчас и догадывается, что я ожидаю Донди. Я несколько дней кряду не виделся с ней и нынче непременно хотел ее дождаться. Мне было очень тяжело одному носить свое горе. А Донди я мог без утайки рассказать все, что у меня на сердце. И, может, мне от этого полегчало бы. Но не дождался я в тот раз у шлюза Донди.